Поезд к тому же интимен. Он везёт вас через подробности и за несколько часов сближает со странами и людьми. Поезд — это беседы и думы. А также любимая с детства игрушка. При слове «путешествие» мне сразу же представляется поезд.

* * *

Кстати, наш век прибыл с поездом. Это случилось 28 декабря 1895 года в Париже. А если быть более точным — на бульваре Капуцинов: «Гран кафе», подвальчик. Я имею в виду первый кинофильм. С белого полотна, натянутого на стене, на ошарашенного зрителя наезжал беззвучный поезд. Так начался кинематогроф. Но не нагрянул ли тем самым новый век — юбилейный, двадцатый, хотя и несведущие календари пока простодушно помалкивали о его наступлении?

Календари воистину не ведали, а искусство по своему обыкновению уже кое-что знало. Ещё в преддверии оно распознало черты грядущего времени, предугадало его новый лик, оповестило о нём заблаговременно, как сторожевые гуси Рима.

Теперь наш век близится к закату, волоча за собой перегруженные вагоны тысячелетия. Но Европе не так уж нравится слово «закат». Она намерена опровергнуть Шпенглера.

Откуда такое предположение? Кем и где заявлено об этом? Что это — раздутая самонадеянность или счастливое осознание своих сил? Тщетные усилия или искреннее, естественное предчувствие?

Быть может, эти вопросы слишком опрометчивы, а ответы, если таковые существуют, опаздывают сверх положенного срока?

В оконной раме вагона, словно белый платок, взметнулся и тут же скрылся из виду аист. Низенькая ограда из диких камней, уже в начале июня покорно желтеющая трава и треснувший от исступлённого зноя утёс.

Я знаю этот пейзаж наизусть.

Я вижу его впервые.

Дело в том, что это вовсе не Армения. Иллюзия Армении смешалась с испанской землёй, потому что вот уже два с лишним часа, как мы незаметно пересекли португальскую границу и на всех парах мчимся к Мадриду. Но пока всё до боли знакомо — сгущённое, исступлённое солнце, медленно оттаивающее небо и редкие деревья, как будто заблудившиеся «не в своих» краях. Конечно, я и сам знаю, что Армения далеко от испанских широт. Место Армении в противоположном направлении — восточнее европейского востока, но отчего в убегающих от поезда пейзажах я без особого труда различаю её знакомые черты?

Наверное, где бы мы ни оказались, ищем прежде всего себя. Так португальские бронзовые скалы встречали меня, как неожиданные земляки на чужбине. В верхних кварталах Лиссабона, меж тесно притёртых друг к другу домов, я видел старух в чёрном, и мне, сбитому с толку, до замешательства казалось, что с ними можно заговорить по-армянски.

Вот что было первым и самым удивительным открытием: начало путешествия похоже на возвращение домой.

На толстой синей обложке крупными золотистыми буквами было вытиснено: «Атлас мира». Это был подарок Гарника Срвантдзяна к очень важному событию — моему десятилетию. «Дарю, чтобы ты объездил весь мир»...

Гарник Срвантдзян был родом из Вана, учитель, вышедший на пенсию. Мой отец говорил, что он «родственник досточтимого фольклориста Гарегина Срвантдзяна». Именно такими словами, не объясняя их значения, чтобы я со временем сам их постиг.

Атлас сохранился по сей день, но буквы на обложке давно стерлись, а мир внутри него основательно изменился. Однако мои дальние путешествия начались с этой дивной книги.

А иррациональная выдумка поэтов — «Литературный экспресс» — улыбчивым летним утром тронулся с лиссабонского вокзала Санта-Аполлониа. Целая сотня разноязычных писателей была полна решимости осчастливить большие и малые города континента беспримерными и стремительными штурмами. Мало кто успел привыкнуть к собственному присутствию. Никто пока не отрывался от окна.

Обычно в путешествие первым отправляется сердце, и только в редких случаях нам удаётся догнать его. Вот почему все путешествия несколько сентиментальны, хотя и ирония, как нам известно, повсюду преследует это трогательное понятие.

Но те, кто опасаются иронии, стихов не пишут. Те, кто боятся иронии, никогда не заявляют, что «красота спасёт мир». Им даже в голову не приходит утверждать, что написанное вырастает в судьбу. Вряд ли они станут доказывать, что на книгах держатся народы и человек делается более человечным. Те, кто боятся иронии, предпочитают отсиживаться дома.

«Когда наконец я увидел этот поезд, ожидающий нас на платформе, не поверил своим глазам, — много дней спустя признаётся немецкий литературовед Томас Вольфарт, тот самый, который организовал наш марафонский забег. — Неужели наша сумасбродная идея воплотилась в явь?»

Поезд-исключение, поезд-метафора, полёт воображения, прижатый к паре неразлучных рельсов, которые тянутся, как жилы, с Юга на Север и даже связывают Запад с Востоком.

Железная дорога выполняет своё предназначение.

Если хотите, именно писательское.

В конце девятнадцатого века некий брюссельский банкир, Жорж Нежелмаркес, взялся агитировать своих друзей и всяких разнокалиберных чиновников в пользу одной грандиозной идеи, которая по тем временам казалась несбыточной мечтой. Вообразите, говорил он, что один пассажирский поезд всего за девяносто часов пересекает весь европейский континент. Этот поезд выходит из Лиссабона и прибывает в Петербург. Пограничные посты отсутствуют. Поезд обычный, но символизирует целостность Европы на пороге нового благодатного века, который распахнёт перед всеми врата всеобщего процветания и плодотворного сотрудничества народов.

Как ни странно, но этот умозрительный проект всё-таки осуществился. Первый состав тронулся в путь в 1896 году, но дерзкий символ европейского единения завершил свою жизненную стезю в 1914-м, одновременно с первыми выстрелами мировой войны.

О красивой мечте бельгийского банкира вспомнили накануне очередной смены веков. Но на этот раз вместо коммерсантов и состоятельных туристов в вагонах трансконтинентального экспресса разместились труженики пера. Наверное, это означает, что достаточно прагматичная Европа намерена начать свою новую историю со слова. Не исключено, что политическая проза осознаёт границы своих возможностей (я хотел написать «свою ограниченность») и уступает место поэтам и романистам, очевидно, памятуя слова Жана Поля о том, что с Парнаса видишь дальше, чем с королевского трона.

Маршрут воистину литературный. Подробно изложенный дорожник гласит:

«Четверг, 07.06. Мадрид. Испанский — международный язык: Европа и Латинская Америка. Восточные веяния: постсоветская Европа и диалог культур... Поэтический Вавилон...

Вторник, 13.06. Париж. Космополитизм и современная литература (диспут). Поэтический марш на Монпарнасе.

Суббота, 17.06. Брюссель. Выступления писателей в Европейском парламенте.

Воскресенье, 25.06. Калининград. Европейские войны и литература (диспут).

Понедельник. 03.07. Санкт-Петербург — мост к Европе...»

Я люблю мосты. Необязательно громадные и величественные. Мосты красивы, будь то в городе или на железнодорожных путях, перекинутые через реки или ущелья. Свод моста художествен. Прямая чистая линия — также.

«Слово — действие, — сказал президент Берлинской академии искусств Дьердь Конрад. — Европа — континент слова, и самое прекрасное из созданного ею за свою историю — конечно, литература».

«Мы живём в мире победивших стереотипов». Это уже высказывание одного из популярных имён современной русской прозы Виктора Ерофеева за «круглым столом» на московском кинофестивале. «Настоящее искусство всё с бoльшим трудом сопротивляется им».

«Неграмотные прошлых времён опирались хотя бы на патриархальную мораль. Сегодняшние полуграмотные — на потребительскую». Возмущение и тревога Фазиля Искандера в Пушкинском центре Москвы.

А заключительное заявлениее «Литературного экспресса» заканчивается формулировкой Штайнера: «Наши сочинения — есть наша отчизна».

Печать истории и слова на ней. Рационализм политического выбора и поиски духовных мерил. Поезда и вокзалы, города и люди, жизнь, которая, как всегда, шире всяческих определений.

А наш оранжевый поезд продолжает энергично трясти своих пассажиров, и в узком коридоре окно, как в плену, удерживает меня в своей магической раме. Я сдаюсь безоговорочно, сразу осознав, что до самого конца нашего путешествия вряд ли пожалуюсь на эту постоянную зависимость. Потому что, где бы мы ни оказались, прежде всего ищем отличное от нас, и это новое утверждение отнюдь не прекословит предыдущему. Оба они родные братья, даже — близнецы, вместе сели в этот поезд и до конца должны следовать по единому маршруту. Просто сейчас совершается прелюдия к большой дороге: стук грохочущих колёс, волнующий дебют впечатлений, новые люди и другая жизнь. Начинается поиск Европы. Наглядный урок географии с разными дополнительными смыслами.

Стр. блокнота. Рио-Тахо, 15.45. На зелёном указателе значится: «Валенсия де А». Очередной полустанок, но людей не видать. Слева — жёлто-синее озеро, справа — чёрная лента шоссе. Суматошно гомонят птицы, земля безропотно жарится под солнцем. Два испанских журналиста спрашивают: что есть для меня Европа? «Пока лишь продолжение Армении, потому что, если посмотреть на карту, и моя, и ваша страна расположены почти напротив и потому немного отражаются друг в друге. И ещё можно добавить, что Европа — это идеализм Дон Кихота плюс прагматизм Санчо Пансы».

А некий армянский монах однажды покинул свою строгую обитель, пересёк эту же Европу и добрался до «края света», за которым раскинулось «сплошное море». Не без гордости он пишет об этом: «И дивились они: как же ты пройти сумел столь долгий путь пешком!».

Звали монаха Мартирос по произвищу Ерзнкаци, что означает выходец из окрестностей города Ерзнка. Изумлённые его непостижимой выносливостью и мало что знавшие про Армению испанцы приютили этого экзотического чужестранца на мысе Финистерре, а затем посадили на корабль и отправили на юг.

Это стародавняя история. Армянский прозаик написал аллегорическую повесть про этого «межзвёздного скитальца». Армянский режиссёр поставил двухсерийный фильм. Паломничество Мартироса началось 29 октября 1489 года и завершилось через пять с половиной лет. Это были годы странствий по святым местам Европы. Если задуматься — почему? — можно предположить следующий ответ: он искал свою связь с общим. Свидетельства скитаний монаха сохранились в его же заметках с описаниями больших городов, монастырей, дававших ему кров, быта и нравов разных племён. Учёными мужами по этим записям вычислена протяжённость пройденных им дорог и насчитано тринадцать тысяч километров.

Стр. блокнота. Монаха Мартироса Ерзнкаци представляю в обличье Дон Кихота. Быть может, сильно ошибаюсь. Но представляю таким.

«Не могу больше ступать, кончились мои святцы», — с каким-то детским откровением признаётся он, но уже в конце пути, повстречавшимся баскам-мореходам.

Армянин колумбовых времён. Блудный сын одинокого монастыря, чья страна так далека от прекрасных и опасных перепутий Европы. Его объяли и властно пронесли до кромки океана ветры великого брожения.

Конечно, Мартирос Ерзнкаци был любознательным человеком, то есть обладал той долей необходимого сумасбродства, без которого никто не пускается в неведомый путь. Пожалуй, и он был уверен, что красота спасёт мир. Потому что был верующим. Во всяком случае подобное предположение не такое уж большое заблуждение.

Желание расширить самого себя.

Сухая дорожная пыль и свет неисчерпаемого познания.

Мне нравится его гениальное одиночество вдали от родного пепелища — в мире, раскинутом вокруг и всё больше возрастающем. Мне нравится его со-общение с разноязыкими обитателями этого мира. Интересно, сколько имён и лиц отпечаталось в его памяти? Интересно, сколько людей вспоминали этого темноволосого паломника — от вселенского Константинополя и вечного Рима до затерянного в испанской глухомани поселения Санта-Мария?

Искал ли этот человек многообразие мира или надеялся постичь его вожделенное единство? Сумел ли он найти ответы или только приумножил количество проклятых вопросов?

Вопрос первый: что заставляет враждовать народы и людей, если они возносят одни и те же молитвы всех равно осеняющему небу?

Вопрос второй: почему ценности почти везде одинаковы, а интересы зачастую совершенно разные?

Третий вопрос: что больше объединяет нас, смертных: добродетели или пороки и грехи?

И что ищет армянин вне себя? Четвёртый, но отнюдь не последний вопрос.

Теперь этот священник-непоседа, книжник-грамотей и, наконец, философ авантрист, ничуть не стесняясь своих вконец разбитых башмаков, стоит прямо передо мной у полураскрытого вагонного окна и пристально всматривается в убегающий испанский пейзаж с умеренной примесью армянских кровей.

«Идти интереснее, чем добираться, — не произнося ни слова вслух, говорит он, и я ничуть не удивлюсь тому, что так отчётливо слышу его голос сквозь возрастающий грохот вагона. — Дороги обостряют зрение, — продолжает он, не отрывая взгляда от ржавеющих холмов, от подставивших солнцу спины лошадей и раскалённых крыш. — Чем больше удаляешься от родного порога, тем лучше видится тебе твой дом. Картина обрамляется, и всё, что твоё, становится дороже. Но человек рождён, чтобы жить во всём мире, даже если его жизнь проходит в келье одного монастыря.»