Представляем автора

Юрай Калницкий

Привет! На поминках встретимся...
(Рассказ)

Эдо тормознул, отстегнул ремень безопасности и вышел из машины, поглядывая во двор через прогнившие доски полуразвалившихся ворот. Не раз ему приходило в голову не тормозить, а просто вломиться. Гнилушки — разве преграда? Только по привычке и держатся. Машине-громыхалке — пятнадцать лет. Красы не убудет и бегать хуже не станет. Правда, тогда с новыми воротами колупаться придётся, да и вся деревня разговорится, что из Братиславы он явился пьяный в стельку — даже затормозить не сумел. А это — плохо, потому что важнее всего, казалось, чтобы думали о нём как о трезвеннике — единственном в семье или даже в деревне. Но из-за этого больше проблем, чем если бы пил, ведь никто не желает верить, что никакого вина ему просто не хочется. Рюмку-другую, конечно, он себе позволял, как положено, хоть и в желудке потом беда, но об этом никто знать не должен. Пусть думают, что его не тянет. Но тут, опять же, дружки деревенские обижаются и грозятся, что получит вилами в зад, потому что загордился, ставит себя выше всех.

— В господах ходишь, Эдик! За ровню нас не считаешь, возносишься, лучше нас хочешь быть. Большая будешь свинья, если не примешь стакан.

Выкручивался он так и сяк, не раз оплачивал выпивку всей корчме, а сам отговаривался:

— Ребята, мне ещё в город машину вести. Войдите в положение!

Но тут же кто-нибудь отзывался:

— Да брось ты! И мне в город машину гнать, а у меня, глянь, уже третья рюмка сухая.

Эдо откинул крючок на калитке и, чтобы открыть, поднял её обеими руками, потому что петли сгнили ещё в годы его первого школьного ученичества. Когда ставил калитку на место, доски издали скрип. От этого проснулся старый Бульдог у сарая и забрехал — облысевший кобель-дворняга, уличная смесь, как говорили в деревне. Но брат Пало дал кобелю приличное имя. Брату было тогда десять лет, и ему хотелось, чтобы собака была не какая-нибудь, но именно бульдог. Он и нашёл подходящего щенка в соседней деревне, и хозяин того щенка больше недели ждал, пока животное заберут. Да вот беда — за щенка тот хозяин хотел получить сто крон, а у братишки имелось только двенадцать сорок — подарок на Рождество. Бабушка получала сколько-то крон пенсии, но сколько — точно никто не знал. Всем ведь известно, что вдовы много не получают. Поэтому Пало пропустил бабушку, не попросил у ней денег. Стал он приставать к отцу, матери, даже к крёстному, но напрасно. Отец чуть по шее не дал, мол, зачем нам ещё одна голодная пасть?

— Не выдумывай! А то уши пообрываю.

Мать, как обычно, выставила пустые ладони: мол, там, где нет ничего, и чёрту взять нечего.

Брат знал, что у Эдо есть больше сотни, но Эдо копил на фотоаппарат.

Сестра Катка насобирала семнадцать крон и мечтала о кукле-моргалке за четыреста двадцать.

Самый младший Михал ещё писал в пелёнки.

Получалось, что из Пало никогда не получится известный укротитель и дрессировщик диких псов.

Но на помощь пришла как раз бабушка. Набрали в её фартук немного картошки, пару луковиц, два кочна капусты, двинули со всем этим под гору за деревней, где в малой лачуге жили цыгане, и принесли оттуда маленькое грязное чудо, из которого вырос Бульдог.

Мать это чудо сразу же отшвырнула ногой, потому что он лез ей под юбки. Отец в тот день был исключительно трезвый — колол дрова. Он хотел что-то сказать, но бабушка цыкнула, и отец поджал хвост. Было ясно, что известный укротитель из Пало всё-таки выйдет, пожалуй.

Бабушка к тому времени жила у них уже третью зиму — с той поры, как выгнал её из собственного дома собственный сын — пьяный дядя Эвген. Угрожал топором. Дело было к полуночи, и бабушка попросилась заночевать до утра, «пока эта дубина не успокоится и не проспится», да так и осталась. Навсегда. У неё, как выяснилось, пропало тогда из-под постели три тысячи крон, отложенных на похороны, но в краже никто не признался. Невестка Маргита, а также сын Эвген слыхом не слышали о деньгах, да и зачем бы им в тот день такие большие деньги? И без этих тысяч они уже были в стельку. Шестеро внуков, которые жили у бабушки, тоже о пропавших деньгах понятия не имели. Но больше всего эта кража разозлила Эвгена. Он налил себе ещё три раза по пятьдесят, взял топор и навёл порядок.

Бульдог лаял без остановки, хоть Эдо и уговаривал его замолчать.

Первой появилась бабушка — выглянула из-за сарая, за которым был огород, и прикрикнула на собаку. Бульдог замолчал и скрылся. Эдо услышал, как бабушка за сараем докладывает:

— Явился господин на машине. Чует нос — картошку копаем. Слушай, Жофия, дай ему из мешка, куда порченое свалили — в лёжку всё равно не годится.

Потом вышла мать с мотыгой в одной руке и корзинкой грязной картошки — в другой. Поприветствовала как обычно:

— Чего приехал? С весны носа не казал, а тут — на тебе! Позавчера Катка явилась со своим дураком. Послезавтра Пало со всем шалманом должен приехать. Мишко с Ленкой писали из Чехии — собираются. Когда мне в июне шестьдесят стукнуло, никто себя, милого, не утрудил.

Эдо скривился, пробормотал, что посылку послал и открытку, что тут, в двух комнатах, и разместиться негде, если вся семья соберётся... Но виноватым себя всё же почувствовал.

Он, собственно, и хотел приехать, ведь положено, но жена и дети желанья не проявили. Мол, там и умыться как следует негде — ванны нет, умывальник — во дворе. Вот и не приехали. А надо было приехать, перетерпеть неудобства. Небось, вся деревня им кости мыла. Один Мишка не виноват. Он в Чехии живёт, а это — уже заграница. Он может позволить себе не приехать, несмотря на то, что живёт на сто километров ближе. И кто знает, послал ли открытку этот баловень вместе со своей фифочкой госпожой учительницей? Он — элита. А на Эдо все обижаются, потому что он — старший.

Бабушка приволоклась с мешком на спине. Эдо подскочил помочь, но бабушка не допустила, мол, запачкаешься. Сбросила мешок у сарая и тут же начала ворчать.

— Места вам мало! Разместиться негде! Войну бы на вас, барчуки! Заелись. Ванны у вас, детские комнаты, телевизоры... И всё мало. Мы жили с родителями — три невестки с детьми — восемнадцать человек в одной комнате с кухней, и всего хватало. Вот они — мы!

Это ворчанье было также приветствием.

«Ведь бабушка всё слышат, — подумал Эдо. — Считаются глухой уже десять лет, но слышат всё, что не нужно им слышать, как говорит отец».

Эдо хорошо знал, что бабушка говорит не всерьёз. Она всех любит, и его любит. А больше всех любит она отца. Об этом вся деревня знает. Говорят, отец похож на её отца, на прадеда Эдо, которого бабушка очень любила, но которого никто из бабушкиных детей не помнит — он умер молодым. Вернулся с войны, и через две недели похоронили.

— Вот дела! Сплошное упрямство! Пришлось мне мешок им на спину бросить. Ей-богу, они ещё как молодка. — Во двор входил с мешком на плече отец. — Говорю, бросьте вы, до темна сносим, а они... их не переупрямишь.

Бабушка только плечом дёрнула и пошла на кухню.

— Так ты приехал, сынок! Ну, здравствуй! — подал отец руку Эдо, а другой рукой хлопнул по плечу. — Пошли в дом или лучше тут, под орехом, сядем. А ты, мама, притащи чего-нибудь, чем гостя встретить.

Он лизнул свои широкие усы, снял шляпу и направился под орех, где стоял старый стол и несколько разбитых стульев.

— Ну вот. Самое твоё дело. Опять глотка горит, старый ты медведь. Мало тебе вчерашнего? — завелась Жофия. — Ещё раза три врежу тебе, если очень хочется, пьянь поганая. Вчера — мертвецки, а от зарплаты и четверти не осталось, чёрт тебя дери, такого. Утром на работу не пошёл и смыться хотел — дальше пьянствовать. Хорошо, что у бабушки голова на месте, заставили его картошку копать. Вот так я живу. Ты, чурбан! Ты разве не знаешь, что Эдо не пьёт? Вот — мужик настоящий.

Отец завозился на стуле, подмигнул Эдо, а потом и маме послал своё добродушное подмигивание.

— Ну чего распаляешься! Принеси! Мы ведь наработались. Председатель велел мне взять пару дней выходных, мол, потом за свёклу возьмёмся — даже по ночам чистить придётся. Да ты садись, сынок! Она ворчит, а что делать?

Отец снова подмигнул Эдо, и заметно стало, что отец сильно опух. Под левым глазом — синяк, глаз — красный, как у кролика, на лбу — шишка, нос и правое ухо надорваны.

Эдо не стал особенно вглядываться. И так всё ясно. Старая заигранная пластинка. Отец работал в кооперативе. Там платили два раза в месяц: двадцатого — аванс, а пятого — получка. Сегодя — шестое. Значит, вчера получил зарплату и бегом в корчму. Там и напился до немоты.

«Ему, наверно, уже и немного надо», — подумал Эдо.

Так было всегда: вечером из корчмы донесли, что отец свалился и уснул под столом. Мама ругалась, грозилась. Мол, пусть там хоть сдохнет.

— Явится домой, я ему покажу!

Но бабушка, которой уже девяносто четыре, — маленькая, щупленькая — вытащила из-под сарая широкую деревянную тележку и потопала в гору по всей деревне под насмешливыми взглядами из соседних дворов — без гнева, без ругани, без единого слова кривого — за сыночком своим любимым прямо в корчму. Приятели, с которыми пил, если ещё слушались их руки и ноги, а может быть, и хозяин корчмы с помощником, свалили отца в тележку, и бабушка снова топала вдоль деревни, но теперь уже под гору. А там уже дожидалась перед кухней гневная Жофия, которая сначала очистила карманы его, сосчитала деньги и распалилась вконец. И перед тем, как бедняга-отец попал в постель, он получил своё полной мерой — хорошо, что в беспамятстве.

«Может, ему и не больно? Чёрт его знает! — подумалось Эдо. — Боксёры, говорят, удары не чувствуют — дня не живут без удара».

Сейчас отец показался ему боксёром.

Мама между тем поставила на стол порезанное сало, огурчики, хлеб, лук и чеснок. Бабушка принесла отцу пиво, а Эдо подала малиновую воду. Сморщенными костлявыми пальцами потеребила его волосы. Не сопротивлялся. Если бы кто другой — не мог вынести. Но бабушке было можно. Повернулся к ней, скрипнув стулом, и притянул её к себе.

— Как ты у нас оплешивел, Эдик, — сказала. — Вот молитвенничек для твоей младшей дочки.

И втиснула в руку его маленькую церковную книжечку.

Для каждого внука или внучки заготовила такие книжечки, потому что от Бога отдаляться нельзя.

— Или не молятся? — заглянула в глаза.

— Да молятся, но ведь знаете, сколько уроков им задают... — промямлил Эдо.

— Это так, сынок, но всё же держите детишек в правилах, — шептала высохшими губами и потихоньку вытягивала руку из руки Эдо. — Пойду лягу. Нехорошо мне как-то. Не знаю, зачем Господь меня держит тут — всем на горе. Но на похороны мои приезжай обязательно, — просительно заглянула в глаза. — Ведь оно мне зачтётся, если в последний путь понесёшь меня ты, Пало и Мишко вместе с моим Одрейко. Но — ногами вперёд, Эдо, не забудь, потому что Ондрику — всё едино, — бросила на отца ласковый материнский взгляд.

А тот принялся убеждать: мол, точно так, мол, будьте уверены — ногами вперёд, ведь оно каждому дураку известно.

— Идите, мама, ложитесь! Тут, в доме, вас не оставим. Отнесём по всем правилам. Да я и один бы снёс — какой в вас вес! — два кило с ботинками вместе.

Старушка ушла. Эдо облегчённо вздохнул — не ему пришлось отвечать. Да и что на это ответишь? Отец высказал всё по-свойски. Правда, его только пиво и занимало.

— Три раза в год умирают... Дело известное.

И в самом деле, Эдо вспомнил, что с той поры, как бабушка жила в этом доме, она бывало и чаще на тот свет собиралась.

— В самом деле их дела плохи, — отозвалась Жофия. — В деревню уже несколько лет почти не выходят. Только если это полено пьяное из корчмы тащить, да — к дяде Лаю. Ты знаешь его, он живёт над мостом, заведует деревенской сберкассой. На похороны деньги откладывают. Как почтальонша пенсию принесёт, так бабушка в сберкассу шагают.

Ондрей засмеялся:

— Тоже мне деньги! Крон триста...

— Заткнись! Тебе и того не собрать, дубина, — резко прервала Жофия и продолжила: — Они иногда и не чувствуют... под себя ходят... Потом стыдятся, бедняжка, когда убирают. Но... в таком возрасте... не удивительно. — И снова повернулась к Ондрею. — А ты, старый козёл, не скалься! Из под тебя, когда, как свинья, нажрёшься, не только вытирать, но и выгребать приходится, причём, мне.

— Ну и не выгребай! Да и врёшь ты всё, — защищался отец.

— Не выгребай! Кто же рядом с тобой уснёт?! Храпит, как циркулярка. Ну подожди, в другой раз я тебя в хлев брошу. Там твоё место.

Ссору остановил слепой Бульдог. Забрехал. Во двор вошла бабушкина невестка Маргита, слегка пьяная.

— Иду мимо, а тётка Глуханька болтает, что старушка наша уже плоха. Думаю, дай, зайду. Где ж она?

— Лежит, — сказал отец.

Маргита пошла в дом, а Жофия — за ней следом.

Отец склонился к Эдо и заговорил шёпотом:

— Бабы из Загорья — они как тёлки. Видишь, войдёт во двор, му не скажет и головой не кивнёт. Говорю — как тёлки. Даже с тобой не поздоровалась.

И тут из открытого окна донёсся писклявый голос Маргиты.

— Я — в дверь, а вы — преставляться! Теперь придётся чёрное покупать. В старом, драном, люди осудят. А хоронить вас где?

Ответ бабушки слышен не был.

«Может быть, и не ответила», — подумал Эдо.

Но отозвалась Жофия.

— Пошла отсюда! Чего хоронишь её, ведьма? Целый год глаз не кажешь, а теперь — хоронить. Она ещё тебя переживёт, если пожелает. Иди прочь! А вы, мама, спите! Отдохните!

Маргита выскочила во двор и, проходя, крикнула:

— Эдо, привет! На поминках встретимся!

И исчезла.

— И мне пора, — встал Эдо.

— Да ты что! — в голос отозвались мать с отцом.

— Даже в дом не войдёшь? Или тесно тебе здесь? — в голосе Жофии слышалась издёвка.

— Нет, нет! Мне в Кошице надо. Через месяц у нас там монтаж начинается. Утром — совещание на заводе. Пока доберусь... Да и выспаться нужно перед совещанием. Я только так — заглянул дорогой. Думаю, посмотрю, как вы тут живы-здоровы.

Отец обнял его, мать хотела дать мешок картошки, но Эдо отказался, мол, в машине нет места — материалы везу, а на сиденье класть мешок несолидно.

Мать согласилась.

Эдо хотел проститься с бабушкой, но мать не пустила:

— Пусть поспят. Ведь целый день мотыгой махали.

— Не давали бы вы им работать! Ведь люди подумают, что заставляете, — сказал Эдо, садясь в машину.

Ондрей пожал плечами, мол, его тут не спрашивают, а Жофия ответила:

— Не знаешь, какие они? Ведь они — генерал. Поди им скажи! Да, видать, всё равно дело к концу идёт. Скоро дождёмся... Ну поезжай! Привет от нас домашним!

Эдо хотел сказать, мол, на поминках встретимся, но вовремя спохватился — не вылез с безвкусицей. И почему такое в голову лезет? Шуточки! Чёрный юмор. Он хлопнул дверью, завёл мотор и поехал домой.

Про Кошице он придумал во дворе с ходу. Просто так. И хорошо сделал. Сначала хотел остаться на три дня. Жена с детьми поехала на выходные к своей матери, а у него оказалось три дня отгулов. Ну ничего. Зато не нужно будет вечером торчать с дружками в деревенской корчме. Отдохнёт в городе, дома. В кино можно сходить, в театр. Двадцать лет — в городе, а в театре был два раза. Все говорят: городские господа, у вас такие возможности...

Но ни в кино, ни в театр сходить не пришлось. Дождались. Все дождались. Вся семья и дядина жена из Загорья. На другой день после полудня он нашёл в почтовом ящике телеграмму о смерти.

Похороны прошли нормально, только Эдо нечаянно перепутал конверты, которые приготовила жена для священника и кантора. Кантору вручил пятьсот крон, а священнику — триста. Понял, что ошибся, когда подавал конверт священнику, но показалось неловким менять конверты. К тому же, кантор сел на велосипед и мигом умчался с кладбища. Но и справедливость в том проявилась. Кантор пел замечательно, а священник, верно, сердился, потому что никто из семьи в церковь не ходит, как положено, на все службы. Бормотал что-то о свете и тьме, но, в общем, ничего заметного не сказал. Кроме того, ботинки у него были грязные, а на пиджаке не хватало двух пуговиц. Об этом говорили все плачущие бабки, стоящие рядом, и Эдо это тоже задело.

На поминках уже никто не плакал. Вся семья теснилась в передней комнате, из которой утром перед похоронами вынесли мебель. Стулья и столы принесли от соседей. Для детей места не было. Они сидели под ореховым деревом или бегали по огороду.

Ондро, у которого глаз уже пожелтел, наливал всем подряд. Не оставил с пустым стаканом и Маргиту, а также своего старшего брата Эвгена, который выгнал топором бабушку из её собственного дома. Оба были одеты в чёрное.

— Ну мы — молодцы в самом деле, — склонился Ондро к Эдо, когда подавал стаканчик. — Старушка порадовались, небось. Хорошо мы их вынесли — точно так, как хотели. Ты, Эдо, голова. Вместе с тобой ничего не перепутаешь.

— Отец, остановись! Тебе хватит.

Но Жофия вмешалась:

— Пусть выпьет, пусть выплачется. Мы тут дома. Среди своих.

И тут разговоры прекратились. В комнату вошёл Лай, дядя Жофы, который заведовал в деревне филиалом сберкассы.

Пало, средний брат, тихо проговорил:

— Мы ведь не звали его на поминки.

— Молчал бы ты, всемирно известный укротитель диких бульдогов! — по-чешски прервал его крепко выпивший младший брат Мишо. Он приехал на похороны из Чехии и даже учительницу свою не оставил дома — прибыла вместе с ним. — Не видишь ты разве, что пришло время наследство делить. Где ваши чемоданы?

Жофия вышла дяде Лаю навстречу, предложила стул. Лай сел, отвёл рукой стаканчик, с которым сунулся к нему Ондрей, вынул из бокового кармана сложенную бумагу, огляделся и в наступившей тишине заговорил:

— Уважаемые родные и близкие покойной! Я займу ваше внимание ненадолго. Явился я к вам не сам по себе. Извините, что в такой день помешал. Но мне необходимо встретиться сразу со всеми вами, а завтра вы разойдётесь, поедете по домам. Примите от меня искреннее соболезнование в связи с утратой вашей дорогой матери и бабушки, последнее завещание которой выпало мне исполнить. Оно — передо мной, заверенное нотариусом по всей форме. Ваша мать и бабушка завещала вам собственное имущество — восемьсот пятьдесят четыре тысячи чехословацких крон...

— Господи Боже мой! — воскликнула Катка, беременная сестра Эдо.

Её муж — робот по производству детей, как звала его Жофия, встревожился:

— Ката, роды начались?

Все остальные замерли. Даже дышать перестали.

Лай поднял брови, тыльной стороной ладони обтёр усы и продолжил речь:

— Единственным законным наследником является её второй сын Ондрей.

— Отец, слышишь, чурбан ты пьяный? — сказала Жофия и закачалась в обмороке.

Но упасть ей не дали. В комнате было столько народу, что и упасть негде. Когда приводили в чувство, стояла.

Ондрей расплакался, как ребёнок, но Эдо хорошо знал, что это — не его слёзы. Это самогонка плачет.

Дядя Эвген и тётя Маргита проталкивались к дверям, из комнаты прочь.

Лай откашлялся и прочитал то, что написано на бумаге:

— ...Потому что это, собственно, его деньги, которые я ему сэкономила из его зарплаты и аванса. Пусть Господь Бог простит мне грех этот.

Жофия пришла в себя, и Ондрей напустился на неё:

— Видишь, проклятая баба, не всё я пропил. А ты что творила! Смотрите, как она меня бьёт, — показывал он синяки.

— Знаем, отец, знаем, — успокаивал его Пало. — Но видишь, какая польза! Ты теперь должен хороший памятник поставить бабушке.

— Никакого памятника старушка не пожелала, — остановил его Лай. — Тут говорится, что деньги должны быть использованы только и исключительно на перестройку дома, чтобы, когда вся семья соберётся, всем места хватило. Она хотела, чтобы стройкой командовал её внук Эдо, потому что он инженер-строитель. Такова её воля. И ещё: всё должно быть исполнено до истечения одного года, а иначе деньги переведутся на счёт приходской конторы для церкви.

— Мамочка моя, — заплакал Ондрей, — ты меня не любила. Сколько тумаков я по твоей милости получил! Обворовывала ты меня постоянно. Да ещё столько работы приготовила мне на старость. А я тебя, мамочка моя, любил, как родную... Пусть по воле Господней земля тебе будет пухом! Прощаю тебя, милая... Эх, хоть и люблю я нашего попика, но завтра же, сыночки, чтоб в округе выхлопотали разрешение на строительство дома!

— Завтра — воскресенье, Ондрей, — остановил его Лай. — А сейчас можешь мне налить, чтобы выпил я за упокой души этой дивной женщины, которая так всех вас любила. Такого ещё не было в нашей деревне.

Все встали и выпили.

— Золотко моё, скажи, — по-чешски спросил свою учительницу младший брат Мишо, — у вас, у чехов, тоже так: дом можно строить лишь когда наворовано много?

Перевод со словацкого Михаила Письменного


[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Словакия"]
Дата обновления информации (Modify date): 23.01.04 16:23