* * *
В третью ночь новолуния Владыке приснился
Хуаньфу Шань в гнусной, бесстыдной позе,
хмельной, с обнажённым нефритовым стеблем.
Восемь лет тому Шань был справедливо сослан
на строительство укреплений
за сочинение вздорных стихов и распутство.
Проснувшись, Владыка решил обезглавить Шаня.
Вот что сказал Государь, отправляя гонца на Запад:
«Пусть казнь совершится не раньше,
чем Шань завершит работу
и съест дневную порцию риса.
Да не будет прерван труд на благо Отчизны.
Да не останется труженик без пропитания».
Представляю, как Шань, сутулясь, сидел над миской,
чтобы не видеть коренастого человека
с мечом в руке и сосудом для сбора крови,
целебную силу которой превозносил лекарь.
Тремя годами позже мне приказали
изваять на каменном барабане
какую-либо историю, прославляющую Государя.
Не имея лучшей, я выбрал эту.

* * *
Что, если всё, отраженное в течение тысячи лет,
растворяется в толще воды или лежит на дне?
Так память хранит бесплотный, но драгоценный след,
так свет порождает свет, таящийся в глубине.

Воспоминания озера, сплетаясь с подводной травой,
не дают протиснуться рыбе с бугристою головой,
шевелящей красными жабрами, кровеносную бахрому
подставляя течению мыслей, каких — и сам не пойму.

И проворный, услужливый демон за порядком следит,
помещая под облаком — облако, под синевой — синеву.
Благо, скалы и сосны вдоль берега не изменили вид,
разве что цвет стволов, за годы, что здесь живу.

Порой он промедлит — тогда сквозь поверхность вод
абсолютная пустота открывает бессмертный зев.
Порой он играет и дразнит, выпустив хоровод
к подножиям бурых скал — золотых обнаженных дев,

готовящихся искупаться, видимо, прямо тут,
в перевёрнутом воздухе. Между стрелками камыша
снуют — голубые стрекозы и, вниз лепестками, цветут
зубчатые чаши лотосов, ароматом влажным дыша.