Ярослав Папоушек Об условиях жизни чехов-добровольцев свидетельствует письмо друга Папоушека — Й.Востатека (июль 1916-го) из Киева, где размещался запасной полк. Он сообщал: «Я вступил добровольцем... В запасной части, размещённой в здании киевского университета, нас находится в настоящее время 1800 и 200 бывших офицеров. На позиции — 3000 человек. 160 добровольцев из Тюмени прибыли сюда 4 дня назад. Приходится преодолевать большие трудности в деле формирования бригады и чешского войска. Но мы надеемся, что ситуация в ближайшее время улучшится. Царь уже дал разрешение на создание чешской армии. Питание здесь: чай «сколько душе угодно», к нему дают хороший хлеб и много сахара. На обед — хороший суп, иногда с мясом, затем каша или горох, очень хороший, иногда даже гуляш и свинина. Еды хватает, и в целом она нас устраивает... Тысяча членов нашей чешской дружины награждены георгиевским крестом...»1 Условий пребывания в России военнопленных чехов также касался (в открытке Папоушеку из Челябинской области) известный деятель, работавший при Правлении Союза словак Иван Маркович: «Мы заходили к чешским военнопленным. Живут они отдельно даже от остальных славян. Причём живут очень хорошо. Нам никогда даже такого и не снилось. Все они (их 16 человек) — австрофобы, молодые и восторженные люди. Обстановка приятная.»2 Среди писем и открыток, направленных Папоушеку (как в Сибирь, так и в Киев) своей информативной насыщенностью об условиях жизни в России военнопленных выделяется письмо Й.Флодриха из Тюмени (оно датируется также 1916 г.): «Мы с Яначеком месяц тому назад записались добровольцами в чехословацкий стрелковый полк и сегодня получили ответ о том, что нас приняли. Из добровольцев 16 человек нас едет в Одессу в сербскую армию и 16 — в чешскую, в Киев. Из Одессы пишет Буй, что они уже подпоручики... Там также много офицеров-словенцев. Комендант — серб-майор... Живём хорошо, ибо здешний начальник — хороший человек. У нас полная свобода, однако с местным населением сталкиваемся мало, так как большинство смотрит на нас, как на австрияков. Не ставшие добровольцами чехи живут за рекой в большой избе и арендуют большой огород. Они ходят в гражданской одежде. Организовали художественную самодеятельность. В последнее время четверо чехов работают на почте, сортируют почту пленных, собственно говоря даже осуществляют предварительную перлюстрацию, ибо пленные офицеры немцы в письмах пишут что угодно. Югославяне, уехавшие из Тары, сконцентрированы здесь, как и из других мест, поскольку это всё не добровольцы, а «австрияки». В здешнем лагере сосредоточены славяне, они направляются в Россию на полевые работы. Ранее часть была отправлена рыть окопы вблизи фронта. Писали, что немцы с аэропланов сбрасывали на них бомбы. В последнее время среди нас много недовольных Союзом чехословацких обществ, ибо там большой непорядок и неумение работать. Здесь в лагере около 150 младших чинов готовятся в чешско-словацкий полк. В письме из дома мне сообщили, что послали деньги в Тару, прошу тебя переслать их мне. Привет от всех знакомых. Тюмень, Пароходная, дом Юрганова.»3 Папоушек поддерживал контакты также с родственниками, друзьями и даже с коллегами по исторической науке. В выявленных нами материалах содержится письмо-открытка одного из чешских историков из Праги (её автор и дата не приведены), в которой давалась следующая характеристика обстановки в Чешских землях и пражском университете: «Пекарж (крупный чешский историк, профессор Карлова университета. — Е.Ф.) начал свои лекции поредевшим рядам студентов, ведь многие из них на войне. Историческая наука здесь пока себя не проявила (отмалчивается), и мы ей занимаемся лишь для того, чтобы как-то развеяться. Пекарж верит в будущее чехословацкого народа, в его лучшую долю. Война ужасна, но и мир бы был ужасным. Напиши мне опять что-нибудь.»4 Сам Папоушек даже в сложных условиях военнопленного продолжал занятия историей, особенно его интересовало наследие В.О.Ключевского. По заданию редактора петроградского издания «Чехословак» и одного из идеологов чехо-словацкого движения в России Богдана Павлу Папоушек готовил ряд заметок (с использованием трудов Ключевского) по истории России, по национальной проблематике. Для характеристики Папоушека как профессионального историка важным является письмо-рекомендация ему от Богдана Павлу представителю парижского Чехословацкого национального Совета в России Милану Штефанику. Эта рекомендация Павлу датируется октябрем 1916 года и содержит весьма лестную оценку Папоушеку-историку. В отличие от других писем Павлу (как правило, на чешском языке), это письмо целиком написано на словацком языке: «Дорогой Милан! 1) Рекомендую Твоему вниманию друга Папоушека, который доставит Тебе сие письмо. Он прекрасно обо всём информирован и всё тебе расскажет об обстановке. Ты можешь ему доверять полностью. Это историк лучшей из школ. 2) С Тобой хотел бы говорить Милюков. У него для Тебя письмо от Масарика. Милюков собирается выступить по нашим делам в дебатах Думы по бюджету. А в случае надобности запросить и министра внутренних дел. Ему нужна информация... 7) Как только соберёшься в Петроград, пусть о Тебе Папоушек телеграфирует. Пока, Павлу.»5 Как видим, Папоушек предстаёт доверенным лицом как Штефаника, так и Павлу. И он был посвящён во все тонкости национального движения чехов и словаков в России. В политическом отношении Я.Папоушек встал на сторону промасариковского (т.н. Петроградского) течения во главе с Чермаком и Павлу, поддерживавшего линию Масарика на создание независимого государства чехов и словаков с ориентацией на западные страны Антанты. Именно при помощи Корпуса сотрудников военнопленных при Правлении Союза чехословацких обществ в России Павлу и Папоушек оказали существенное влияние на ориентацию как массового движения военнопленных, так и всего национального движения чехов и словаков в России в целом.6 Из многочисленных материалов очевидно, что Я.Папоушек вёл неутомимую повседневную напряжённую работу, оставаясь при этом как бы в тени. В связи с этим представляется, что чешская легионерская литература, как и современная чешская историография, всё ещё в определённом долгу перед его именем. После приезда (с февральской революцией) лидера заграничного движения чехов и словаков Томаша Масарика в Россию вовсе не случайно личным его секретарем становится именно Папоушек. Причём им он был вплоть до отъезда Масарика из России в 1918-м.7 В 1917—1918 гг. Папоушек работал в составе филиала Чехо-Словацкого Национального Совета в России вплоть до вооружённого конфликта чехо-словацких легионеров с советской властью. Об этом свидетельствуют многие документы, в том числе удостоверение, выданное лично Папоушеку и датируемое 28 января 1918 года: «Дано сие верховным военно-революционным органом чешско-словацкого народа отделением для России Чешско-словацкого Национального Совета в том, что предъявитель сего чехо-словак Ярослав Францевич Папоушек состоит сотрудником названного Совета, что подписью и приложением печати удостоверяется. Товарищ председателя П.Макса. Секретарь И.Маркович.»8 В 1918 году местопребыванием Чешско-словацкого Национального Совета (Отделение для России) становится Москва. Сюда переехал и Папоушек, квартируя в чешско-русской семье состоящих в гражданском браке супругов Ростислава Ривнача и Надежды Филаретовны Мельниковой-Кедровой (по первому мужу). Родом она была из Серпуховского уезда. Её другой муж Р.Ривнач (Rivnac) являлся управляющим известного книжного магазина «М.О.Вольф» на Кузнецком мосту, активно распространявшего тогда славистические издания, и входил в правление Союза чешско-словацких обществ в России. Обоих можно отнести к активным пропагандистам славянских культур и участникам т.н. всеславянского движения в России. В письме Мельниковой один из её корреспондентов — славист Панасюк из Ростова-на-Дону летом 1916 года писал, в частности, с одобрением о стремлении супругов Ривнач к тому, «чтобы чешские работы и художественные произведения выходили на русском языке в хорошем переводе, что Вам и Вашему мужу составит имя. Если не ошибаюсь, он (Ваш муж) играет большую роль в чешско-словацком обществе. Если удобно, прошу Вас передать ему мой искренний привет и пару тёплых слов по адресу высоко-культурного чешского племени, у которого нам — россам надо много и очень много учиться».9 Из других материалов мы располагаем лишь парой писем Ростислава Ривнача жене из Бутырок, датируемых летом 1918-го. Через несколько дней после ареста Ривнача подобная участь постигла и Ярослава Папоушека. Дальнейшая судьба Р.Ривнача (в отличие от Н.Мельниковой-Кедровой-Ривнач, с конца 1918-го. ставшей Папоушек, и Я.Папоушека) нам неизвестна. Пребывание Ярослава Папоушека в Бутырской тюрьме продолжалось с июля по декабрь 1918 года, когда при содействии наркома Л.Б.Красина он был освобождён. И всё это время шла его переписка с Н.Мельниковой-Кедровой. Её можно отнести к числу тех русских славистов, чьё становление проходило накануне и в годы Первой мировой войны под влиянием таких русских учёных, как В.Н.Щепкин, А.Н.Веселовский и др. В годы войны Н.Ф.Мельникова включилась весьма активно в деятельность обществ, выступавших за идею «всеславянского единства» на основе реализации права австрийских славян на национальное самоопределение и создание независимых государств с ориентацией на Россию. В тематическом плане в дореволюционный период можно выделить два круга исследовательских проблем Н.Мельниковой-Кедровой: Бакунин и славянство и чешская литература, прежде всего творчество видного чешского романтика и символиста Ю.Зейера.10 В личном плане в судьбе славистки во второй половине 1918 года произошли большие перемены. В период с июля по декабрь разворачивается настоящий «тюремный роман». Она в Бутырки носит передачи одновременно и мужу Ривначу, и квартиранту Папоушеку, признавшемуся в письмах из заточения в любви к ней. Последовала взаимность, расторжение (в Бутырках!) её брака со вторым мужем и новые семейные узы с Я.Папоушеком. Их свидетельство о браке датировано 10 декабря 1918 года. В самом конце 1918-го оба очутились в Праге, где началась новая личная и творческая страница в их биографии. В межвоенный период Папоушек стал видным историографом чешского движения Сопротивления в годы Первой мировой войны и «придворным» биографом Т.Г.Масарика, первого президента Чехословацкой республики. Одновременно он являлся профессором истории Карлова университета в Праге и крупным дипломатом пражского МИДа, специалистом по русскому вопросу. В Праге Н.Мельникова-Папоушкова (чешский вариант её имени) отошла от прежнего круга славистических проблем. После стажировки в Лувре в 1920 году она почти целиком переориентировалась на проблемы изобразительного искусства (прежде всего славянского). Многие её заметки и статьи публиковались на страницах издаваемого в Праге Папоушеком журнала «Центральная Европа», где регулярно печатался и он сам. Кроме того, Н.Ф.Мельникова стала чуть ли не главной переводчицей на русский язык трудов президента Масарика (таких как «Мировая революция») и работ министра иностранных дел ЧСР Э.Бенеша. Много было ею также сделано для популяризации в Чехо-Словакии русской литературы, а впоследствии славянского (в т.ч. чешского и словацкого) народного искусства. Однако это уже выходит за рамки задачи данной статьи и является темой отдельного исследования, связанного с судьбами русской эмиграции в Европе. Ведь чета Папоушеков была одним из центров притяжения русской эмиграции в Праге (об этом см., например, изученный нами их фонд в чешском архиве г.Ческа Липа). Свою роль в этом также сыграл издаваемый Я.Папоушеком журнал «Центральная Европа», выходивший на русском языке. Стоит также подчеркнуть, что в годы Второй мировой войны оба супруга были активными участниками чешского движения Сопротивления и находились в связи с подпольной группировкой «Петиционный комитет “Верными останемся”». Сам Ярослав Папоушек руководил подпольной группой «Вера», в нее входила и Н.Ф.Мельникова-Папоушкова.11 Оба они не избежали арестов и допросов уже в 1941 года, а жизнь Папоушека оборвалась в нацистском концлагере, где он был замучен в 1945-м и не дожил до освобождения родины. Ей же было суждено прожить долгую жизнь (1891—1978). О «бутырском» эпизоде в жизни Папоушека в историографии нет никаких подробностей, кроме упоминания в чешских энциклопедических словарях о сроках заточения Папоушека в России в связи с началом вооруженного столкновения чешско-словацких легионеров с большевиками. После его ареста весь личный архив (включая дневниковые записи, которые он вёл до того, как попал в русский плен), а также солидный блок материалов, касавшийся его деятельности в Правлении Союза чехословацких обществ в России и в Чехо-словацком Национальном совете (отделение в России)12, остались в доме Н.Ф.Мельниковой. После их внезапного отъезда в Прагу уже в декабре 1918 года личные архивы Папоушека и его новоиспеченной жены Мельниковой, видимо, были изъяты и остались в России. Только совсем недавно (в начале 1990-х) эти архивные материалы стали доступными исследователям в ОПИ ГИМ, куда они были переданы. Письма Н.Ф.Мельниковой от мужа Ривнача и будущего мужа Папоушека из Бутырок, публикуемые ниже, написаны на русском языке, остальные материалы в большинстве своём — на чешском и словацком языках. В своём первом письме Ростислав Ривнач (он был арестован 26 июня 1918-го) сообщал супруге, что ему предъявлено обвинение в материальной поддержке белочешского движения: «Подозревают, что я давал деньги чешско-словацкому войску, и что в моём деле имеется телеграмма в Киев — выдать офицерам жалование. Пришлось сказать, что у нас живёт Папоушек. Телеграмма подложная. Может быть, это телеграмма о выдаче жалования служащим?» Ривнач обращался к жене с просьбой посодействовать, чтобы был допрошен председателем ВЧК Петерсом и подчеркивал, что никаких денег войску не давал и членом Чехословацкого совета не состоял. И далее писал: «Очень мне жаль Папоушека, если он пострадает из-за доноса на меня, но Бог даст, если арестуют, освободят, ведь насколько я знаю, и против него улик нет... Телеграмма подложная, или не имеет ничего общего с чешско-словацким восстанием, а подлый донос — на личной почве». В другом письме от 13 июля 1918 года Ривнач сообщал: «Я понемногу привыкаю к тяжёлой тюремной жизни, и время теперь как-то всё-таки скорее проходит, чем в первые дни. Работать здесь что-нибудь почти невозможно — 24 человека в одной камере — из них приблизительно половина все «контрреволюционеры»: 3 грузина — очень милые юноши, один доверенный большой московской фирмы — латыш, 6 с.д. меньшевиков из Архангельска, 1 доктор, 1 музыкант из поповского отряда, 1 поляк — комендант красногвардейского польского батальона и несколько жителей из Павловского Посада, заподозренных в поджоге Павловского Совета — в своё время об этом много писали в газетах... Живём одними щами да кашей. Здесь в лавке почти ничего достать нельзя. Твой тебя искренне и крепко любящий Слава». В письме от 15 июля Ривнач писал: «Я сомневаюсь, что причина моего ареста — донос тех, кто не желают признать права собственности и как отместка за то, что я принял меры, принять которые я был обязан по должности...» И лишь 25 июля 1918 года он сообщал о том, что наконец-то был допрошен: «Вчера был наконец допрошен следователем в конторе тюрьмы. Следователь встретил меня словами — вы белогвардеец, а белогвардейцев мы расстреливаем... Когда я возразил, что я не белогвардеец, то он заявил, что если я не сознаюсь, то протокол составлять не будет, а меня даст расстрелять. В дальнейшем разговоре выяснилось, что меня подозревают, что я давал деньги чешско-словацкому войску...» Вскоре в Бутырках оказался и Ярослав Папоушек, постоялец в доме Ривнач. Его арестовали 25 июля 1918 года. Первое письмо Папоушека Мельниковой-Кедровой-Ривнач датируется 27 июля 1918-го, а последнее относится к 1 декабря. Точную дату внезапного отъезда из России в Прагу (вместе с Мельниковой-Кедровой) после освобождения Папоушека нам установить не удалось. Неизвестны нам также и подробности последних дней его пребывания в Бутырках и его освобождения. *** Из писем Ярослава Папоушека Н.Ф.Мельниковой-Кедровой-Ривнач (с 10 декабря 1918 года Мельниковой-Папоушковой) из Бутырской тюрьмы. «27 июля 1918 г. Надежда Филаретовна! С вчерашнего дня нахожусь в Бутырской тюрьме, № 69. Очень многое бы хотелось Вам написать, но боюсь, что из-за длинности письма могла бы выйти задержка. Но всё-таки, хоть несколько строчек. Обстановка, в которой я живу, не очень приятная, но всё-таки должен признаться, что в течение войны я жил уже во сколько раз худших условиях. В общем, обстановка мне безразлична. Слишком много я выстрадал за 4 года войны, чтобы эта новая, хотя и неожиданная неприятность, смогла сама по себе меня взволновать. Но мне трудно по совершенно другой причине и тяжко переносить это новое испытание. Последние два месяца тихой мирной жизни, прожитой у Вас, произвели на меня глубокое впечатление. Так приятно было отдохнуть от тяжести эмигрантской жизни. Мне казалось, что я нашёл вторую родню. И поэтому, и только поэтому мне тяжко. Но и в этом отношении можно было бы мне быть спокойным, если бы не опасения за Ваше здоровье. За несколько дней до моего ареста Вы жаловались, что Вам нездоровится. Поэтому прошу Вас, щадите себя, не волнуйтесь. Буду очень рад получить от Вас известие о том, что Вы здоровы. И мне сразу станет легче. Если увидите Ростислава Антоновича (Ривнача. — Е.Ф.), передайте ему искренний привет. Надеюсь, что скоро вернусь. Целую руки. Ваш Ярослав Францевич Папоушек. Камера № 69. «28 июля 1918 г. Письмо второе. Надежда Филаретовна! С 26 июля нахожусь в Бутырской тюрьме, камера 69. Говорят, что буду переведён в другую камеру.» «29 июля 1918 г. Надежда Филаретовна! Четвёртый день я в Бутырках. Сегодня был переведён в кам/еру/ 2 кор. 1. Сижу с обществом неважным, причём разнообразным. Но я доволен этим, оставляют меня в покое, и таким образом я нахожусь в полнейшем душевном одиночестве. Пока живу только воспоминаниями. Грустно мне. И как не быть грустным, раз так неожиданно я был вырван из той обстановки, в которой первый раз за четыре года войны чувствовал себя, скажу, счастливым. Но я никогда не забуду этих последних двух месяцев. После тяжёлых переживаний четырёхлетней войны впервые полностью отдохнул и почувствовал, что можно быть счастливым и далеко от родины. Грустно мне и грустно тем более, чем неожиданнее я был вырван из новой родни, которую я нашёл в Вас. Но я не ропщу и принимаю спокойно новую неприятность. Условия жизни более чем удовлетворительные. Когда я сидел в 1915 г., было в несколько раз хуже. В новой камере, в которую я был переведён сегодня, можно будет прекрасно работать, и я займусь продолжением перевода курса русской истории Ключевского. Бог даст, что скоро буду освобождён, но на всякий случай приготовился пробыть здесь 2—3 недели, т.к. Ч.К., наверно, физически будет невозможно расследовать столько дел, сколько ей здесь накопилось. Вы, прошу Вас убедительно, щадите своё здоровье. Будьте спокойны. Наконец, прошу прислать мне следующие вещи... 1 фунт табаку. Я просил, чтобы меня перевели к Ростиславу Антоновичу. Может быть, переведут. Наконец, ещё один раз прошу Вас, щадите своё здоровье. Целую руки. Ваш Ярослав Францевич Папоушек.»
«4 августа. Моя дорогая! Прошло уже 10 дней тяжёлых и грустных. Меня мучает эта неожиданная разлука невыносимо. Я не в состоянии ни читать, ни работать. Хотел продолжить свой перевод Ключевского курса истории. Но не был в состоянии прочитать ни одной страницы. Все мои мысли днём и ночью с Тобой, и только с Тобой. Не знаю, что бы я отдал за то, чтобы поскорее вернулись хоть отчасти те счастливые дни, которые я прожил с Тобой. Итак, я живу одними воспоминаниями о Тебе; одним желанием: по тебе; одной надеждой: что вернутся дни счастья. Мучительная тоска охватывает меня, когда я вдумываюсь в своё положение. Надежды на скорое освобождение нет (даже ещё не был допрошен) и я в отчаянии, считаю утраченные минуты счастья. Я дважды любил в жизни. Ты — вторая моя любовь, но первая, которой я отдал себя целиком. Вот почему я так безумно тоскую по Тебе, вот почему я чуть не теряю сознание, когда мои мысли напоминают мне, какое счастье Ты мне дала и можешь дать. Лишений, которые мне приходится переносить в тюрьме, я не чувствую. Я очень рад, что не очутился в среде охающей буржуазии. Общество, с которым живу, разнообразная мелкая публика, солдаты и т.д. Отношение их прекрасное. Оставляют меня в покое. Последние дни много думал о жизни, любви и смерти. И хотя я, наконец, решил, что смерть является избавлением от жизни и страданий, но всё-таки так хочется жить, потому что жизнь рождает страдание, а страдание — любовь. Что такое любовь? Это искупление от страданий. Страдаю — люблю — не чувствую страданий. Так хочется любить: любить Тебя и в Тебе весь мир. Как долго здесь просижу, не знаю. Нельзя ли взять меня на поруки под залог, возьми. Но более двух-трех тысяч я не смог бы заплатить, т.к. мои коллеги не имеют большей суммы. Говорят, что требуется залог в 20—100 тысяч. Итак, придётся мне сидеть. Какая ирония судьбы. Я сижу как контрреволюционер. Теперь уже верю, что всё возможно. Но я всё-таки не теряю ещё надежды. Ведь не будут же меня держать без причины. Хоть бы поскорее был допрос. Я просил, чтобы меня допросили, и подал ещё прошение.» «14 августа 1918 г. Моя любимая! Прошло почти три недели со дня моего ареста. Три недели, тяжёлые и грустные, три недели разлуки с Тобой. Стоит ли повторять, что я чуть не схожу с ума, как только подумаю, чем могли бы быть эти три недели в моей жизни? Неожиданный переход от жизни полнейшего счастья к жизни тоски и грусти и даже отчаяния произвёл на меня ужасное впечатление. Я потерял почти всё своё равновесие и хладнокровие. Два-три месяца тому назад я бы с улыбкой принял любое страдание, разлуку, и даже смерть. А сегодня? С утра до вечера, и с вечера до утра я ищу ответа на один только вопрос: скоро ли я Тебя увижу, вернётся ли наше счастье. Моя жизнь и любовь к Тебе стала одним и тем же. Ты написала несколько строк о моём будущем, о Твоём и нашем будущем. И спрашиваешь ответа. Я с радостью отвечу чётко: каждый раз, как только я пытаюсь забыть суровую действительность и думаю о нашем будущем, у меня кружится голова. Мне ясно только одно: Ты привязала меня к себе крепко-накрепко, и если я и думаю о будущем, то всегда думаю о Тебе. Что касается практической стороны вопроса о нашем будущем, то сама знаешь, как трудно за решёткой думать об устройстве нашей жизни. Тем более трудно, что неизвестно до сих пор, когда же и при каких условиях я буду освобождён. Скажу только одно: я не могу представить себе никак своё будущее без Тебя. Я любил дважды в жизни. Про первую любовь я Тебе кое-что говорил. Ты вторая моя любовь. Я не умею любить на время. Раз полюбил, то всем сердцем. Я полюбил Тебя и отдался Тебе целиком. Вот в чём разница между первой любовью и любовью к Тебе. Лишь одно не может забыть никогда мужчина: первую женщину, которую полюбил всем сердцем и душой, и телом, и с которой прочувствовал все оттенки счастья. Ты — такая именно любовь! Поэтому все мои мысли, надежды, опасения, чувства и желания касаются Тебя. Тяжело переносить разлуку с Тобой и понятно почему. Здесь в Твоих объятьях и поцелуях я почувствовал себя несказанно счастливым. С Твоим присутствием я забываю все страдания и заботы, и каждое Твоё прикосновение уносило меня в мир неописуемого счастья и блаженства, сказал бы я, если бы последние слова не казались мне слишком банальными, чтобы выразить мои чувства. Не отнимет ли неумолимая действительность всё то, чем я живу? Вернутся ли эти минуты счастья и любви? Вот вопросы, которые меня мучают. Дни свидания всегда дают мне новые силы переносить разлуку. Но трудно описать то тревожное настроение, которое охватывает меня, когда нет надежды увидеть Тебя. Твои вчерашние поцелуи сделали меня счастливым на несколько дней. Уже прошёл день с того времени, а я всё ещё чувствую прикосновение Твоих губ и всё время думаю, как сладко было бы жить и умирать в твоём объятии. Ты пишешь: вся Твоя. Только два слова, а сколько в них кроется моего счастья. Весь смысл настоящей моей жизни — в них. Твоя вся и навсегда, пишешь. И я не могу ответить ничем иным, как весь твой и навсегда. Тысячу поцелуев. Ярослав. Сегодня получил Твоё письмо от 23 июля. Большое спасибо.» «16 августа 1918 г. Моя дорогая! Дни и ночи проходят, и всё ещё нет надежды на скорое освобождение. Допроса ещё не было. Получила ли Ты ответ на своё прошение? Ты не можешь представить себе то впечатление, которое производит на меня освобождение кого-либо из арестованных. Сегодня освобождали сербов. Один из них, вероятно, зайдёт к Тебе. Я дал ему адрес. Когда он уходил, я подумал, что он, может быть, завтра или послезавтра увидит Тебя, и у меня сжалось сердце. Я был не в состоянии даже попросить его передать Тебе привет. Без слов распрощался с ним. Он ушёл, а я сел к окну и задумался, думал о нашей любви и молюсь, чтобы судьба вернула мне моё счастье, мою жизнь — Тебя. В одном из журналов в здешней библиотеке прочитал на первой странице в дневнике А.В.Никитенко: “Любовь такое великое счастье, которого надо сделаться достойным и которое надо уметь заслужить”. Красиво и правдиво сказано. С тех пор я всё время спрашиваю себя, достоин ли я того великого счастья — Твоей любви. Любовь вкралась так незаметно в моё сердце...» «Приписка 16 августа. Идут самые тяжёлые дни. Надежду на скорое освобождение потерял почти полностью, и продолжающаяся внутренняя борьба чем дальше, тем больше даёт мне повод опасаться, что мой арест может кончиться и моей смертью. Тяжело на душе. Не потому, что я боюсь смерти, а потому, что могу потерять навсегда то счастье, какое Ты мне подарила и можешь подарить. Ты удивишься, наверно, почему я вдруг стал рассуждать о возможности смерти. Причина проста. Говорят, что решено расстрелять чешских деятелей. Может быть, это один из тысячи обывательских слухов, которыми полна Москва. Поэтому Ты не говори об этом никому. Пишу об этом только потому, чтобы на всякий случай Ты была готова ко всему. Хотя я не верю, чтобы приговаривали к смерти невиновных. Но кто знает, будут ли разбираться, кто виновен или нет. Но довольно этих грустных раздумий, раз судьба решила, так или иначе всё равно изменить её нельзя. Знаю, что, может быть, меня будут осуждать за мой поступок. Я знаю, что судьба может нас разлучить ещё на некоторое время, но судьба и любовь сильнее всяких препятствий. Твой весь и навсегда. Я[рослав]. Получила ли мое письмо?» «16 августа 1918 г. Ты мой милый маленький любимый дорогой дурин! Как Ты могла сомневаться в моей любви? Как могла Ты волноваться, думая, что моя любовь умрёт или что-то вроде этого!! Теперь, более чем когда-либо, я уверен, что наша встреча, наша любовь, наше счастье и, надеюсь, и совместная жизнь предрешена судьбой. У меня в настоящем одно только желание: чтобы Твоё счастье было моим, а моё — Твоим. Помни, что наша жизнь и счастье впереди. Ты стала смыслом моей жизни. Ради Тебя я готов на всё, готов страдать, готов умереть. Всё, всё готов сделать, лишь бы видеть Тебя счастливой, ибо Твоё счастье — счастье моё. Целую без конца. Весь Твой и навсегда. Я[рослав].» «18 августа 1918 г. Воскресенье. Моя дорогая. Надеюсь, что после моих последних писем Ты не сомневаешься уже больше в моей любви. Правда, я не доказал ещё на деле своей любви, но будь уверена, что при первой возможности докажу. Ужасно обеспокоило меня известие, что Тебе нездоровится. Щади себя и если Ты слишком устаёшь, приходи и присылай мне вещи только один раз в неделю. Хорошо, что Ты решила отдохнуть несколько дней у своих родных. Боюсь только, что Ты опять будешь сильно волноваться, если поссоришься со своей матерью. Будь спокойна и думай всегда о том, что наше счастье впереди. Если будет допрос, я буду доволен. Допрос будет для меня показателем близости счастья. Хотя и после допроса нет особой надежды на немедленное освобождение, так как и после этого здесь сидят довольно долго, но всё-таки хотя бы закончится первый этап ареста. Как хорошо было бы, если бы передали меня Тебе на поруки! Тебе на поруки — это было бы слаже, чем полная победа. Бесконечные дни и ночи пройдут, и в один прекрасный день эта мучительная, полная тоски «вечность» — миг разлуки, переменится в миг-вечность нашей любви и счастья. Твой Я[рослав].» «19 августа 1918 г. Ужасно хочется писать тебе, описать все мои мысли, надежды и чаяния. Около меня шум. Говорят, спорят, играют, смеются, а я сижу у своего окна и думаю о своей жизни. Шум вовсе никак не мешает моим думам, напротив, беззаботность одних и озабоченность других только усиливают моё душевное одиночество. Одиночество, которое иногда даже приятно, — когда неожиданное счастье даёт надежду на лучшее будущее. В такие минуты человек становится как бы посторонним наблюдателем жизни. Пустяшные разговоры и споры, наивные игры, всё это вызывает отвращение к жизни, жизнь как будто замирает, и открываются бесконечные горизонты созерцания. Думал я обо всём. Но вопрос о жизни и смерти прежде всего. Почему так хочется жить и страдать, и почему человек старается отдалить смерть, ищет её только в случаях полнейшего отчаяния? Почему мы поддаемся предрассудку боязни перед смертью? Ведь смерть только показатель соединения с той же вечностью, которая нас создала и является началом жизни другого вида, творческим воспроизведением той же вечности? Трудные вопросы. И точного ответа нет и быть не может. Но у меня одно желание — хочется кричать на весь мир: ни жить, ни умирать не хочу, а хочу любить, хочу потонуть в любви, быть сожжённым любовью, хочется целиком спрятаться в глубину Твоего сердца, сгореть от его жара. Я счастлив, я люблю. Твой Я[рослав].» «20 августа 1918 г. Вторник. Уже вечер, а я до сих пор ужасно взволнован сегодняшним свиданием. Никогда ещё не была Ты такой красивой, как сегодня, никогда не было в твоих глазах столько любви. Признаюсь, почти до сегодняшнего дня я сомневался в Твоей любви, считал её увлечением. В розах, которые Ты мне подарила, в улыбке, с какой сопровождала их вручение, я получил ответ на все мои мучительные вопросы. Мой ответ в молчании такого рода, когда чувствуешь, что любые слова слишком банальны и пусты. Твой весь, телом, сердцем, душой. Слышишь? Целую Тебя без конца. Твой Я[рослав].» «26 августа 1918 г. ...Согласна ли Ты на развод? В случае необходимости я согласен на церковный брак. Необходимо также согласие Твоих родителей. Мне, возможно, придётся переменить подданство, т.к. моя жена стала бы тоже австро-венгерской подданной. Готов поменять религию в случае церковного брака (хотя последнее, кажется, не нужно). Что касается Руфинки (дочь Н.Ф.Мельниковой-Кедровой. — Е.Ф.), то я готов принять на себя все обязанности отца. Мои материалы и книги желательно сдать куда-нибудь на хранение...» «18 сентября 1918 г. ...Думал, что сегодня буду допрошен, но допроса всё ещё не было, так что опять буду ждать и ждать...» «6 октября 1918 г. ...Если дело дойдёт до обмена, и я бы подлежал обмену, само собой разумеется, что я буду просить, чтобы со мной вместе обменяли и мою жену... На всякий случай спрашиваю твоего согласия. Пока я сомневаюсь в том, что нас обменяют, но сообщаю Тебе об этом, чтобы Ты была готова. Хлопочи у наших большевиков, чтобы Тебя зачислили со мной. Говорила ли Ты за последнее время с нашими большевиками? Как они относятся к Тебе? Что говорят на этот счёт?» «10 октября 1918 г. Сегодня у нас была комиссия Международного креста. Сопровождал её председатель чрезвычайки. Ответ был не особенно приятным. Нам было сказано, что мы являемся заложниками. Если его заявление правильно, то само собой разумеется, что о скором освобождении и думать нечего...» «18 октября 1918 г. ...Библиотеку лучше бы сдать на хранение в музей или архив. В случае затруднений с перевозкой, уверен, что наши большевики могли бы облегчить дело с перевозкой. Как я уже писал, телегу попроси у Гумгала. С перевозкой тебе может помочь Чепелка и Вагнер. Я окончательно решил заняться изучением истории России и славянства вообще и вместе с тем остаться на более продолжительное время в России, если это будет возможно...» «20 октября 1918 г. ...Обвинений никаких нет и выдвигают вопрос о заложничестве. Я и Миша предлагали направить (отпустить) кого-либо из нас к нашим, чтобы уладить движение вообще, или, по крайней мере, содействовать тому, чтобы наши выпустили большевиков-заложников взамен нас, а также добиться, чтобы борьба не носила такой ожесточённый характер...» «22 октября 1918 г. ...Я спокоен и уверенно смотрю в будущее. Прошу прислать Масарика и Ключевского. Мои бумаги, в столе, возьми с собой на новую квартиру...» «24 октября 1918 г. ...Уже три месяца в заточении и разлуке. Кажется, что уже окончательно решена моя судьба, буду зачислен как заложник. Не знаю, решено это уже или нет. Вероятно, да, так как были произведены новые массовые аресты среди нашей колонии. По-видимому, это в связи с решением вопроса о заложничестве. Не исключено, что эти аресты были произведены в связи с тем, что мы будем обменены на советских деятелей, арестованных нашими. Я не скрываю, что я хотел бы остаться в Москве... Прилагаю записку Якла, который сидит с нами. Прошу передать Вайсу или Брадлеру, чтобы они занесли её в магазин Якла. У нас со Швагровским и Швигелем коммуна, всё, что получаем (кроме общей передачи), мы делим между собой...» «1 ноября 1918 г. То, что будет амнистия или что-нибудь вроде того, я не сомневаюсь...» «9 ноября 1918 г. ...Не подлежит сомнению, что я должен быть освобождён, так как никаких обвинений мне предъявлено не было. Но, с другой стороны освобождение может совпасть с задержанием меня в качестве заложника. Увидим. Международное положение теперь меняется в нашу пользу, разрыв с Германией и т.д. Кроме того, можно ожидать, что наше войско будет в ближайшее время снято с фронта и тогда будем наверно освобождены...» «17 ноября 1918 г. ...Вопрос о моём заложничестве, кажется, скоро потеряет свою остроту. Судя по всему, ведутся переговоры между советской властью и нашим правительством. Надежда, что они закончатся успехом, по-моему, большая, так как вчера уже было сообщено в газетах о том, что наших на фронте нет. Я теперь более спокоен. Независимость завоевана, и вмешательство наших в русские дела накануне окончания. Но мысли и опасения, которые мучили меня насчёт успеха революции у нас, и насчёт скорейшего окончания конфликта с советской властью, теперь исчезают. Мои мысли целиком с Тобой, и о том, появится ли возможность опять заняться своими научными трудами. Домой возвращаться пока не собираюсь, хочу окончить свои работы в России и только после их окончания вернуться на родину...» «19 ноября 1918 г. ...Ты сказала, что будешь хлопотать у Каменева. Укажи, что я был арестован 25 июля и только после двух месяцев был допрошен, причём следователем Гайсом было заявлено, что никаких обвинений нет. Не исключено, что наш комиссариат поддержал бы Твоё ходатайство, спроси Муну, Ружичку и т.д. Мы просим, чтобы кто-либо из представителей Комитета нас посетил. Елинек пойдёт к трибуналу.» «22 ноября 1918 г. Ты поймёшь, если сообщу, что Ростислав Антонович (Ривнач. — Е.Ф.) уже второй день находится со мной в одной камере, хотя он о наших отношениях ничего не знает, но всё-таки атмосфера неприятная. Мы обратимся в наш комиссариат с ходатайством о нашем обмене. Ростислав Антонович сердит на Тебя, что не приходишь к нему на свидания, а со мной встречаешься...» «23 ноября 1918 г. ...Я был очень обрадован известием, что меня обещают освободить, но признаюсь, что я не особенно верю этому обещанию. Правда, я верю в скорейшее освобождение, так как можно ждать окончания военных действий нашего войска в Сибири. Но всё-таки я считаюсь с тем, что пройдёт ещё некоторое время со времени окончания переговоров, связанных с приостановлением военных действий, или же до окончания переговоров, которые предстоят или уже ведутся о нашем возвращении на родину. Ростислав Антонович просится в одиночку, сегодня послали прошение коменданту, чтобы нас кто-нибудь посетил до переговоров об обмене...» «25 ноября 1918 г. Теперь я понимаю весь ужас и отчаяние птицы, которую оторвали от любимой родни и посадили в клетку. Теперь я понимаю то отчаяние, с каким бедная птица пытается ценой своей жизни пробить брешь в прочных стенах клетки. Теперь я понимаю, почему птица, уставшая от напрасных попыток вырваться на свободу, привыкает и даже поёт. В ней умирает жизнь, и она живёт сном и мечтой. Я теперь — почти что та птица. Начну и я безуспешно головой пробивать решётки, и в конце концов, уставши, стану также жить только сном и мечтой? Напрасно моё отчаяние, моя грусть? Ещё раз прошу Тебя, не сердись на меня. Буду умнее и терпеливее, буду страдать, всё перенесу, только люби меня и дождись меня. Придёт же, наконец, день моего освобождения, придёт же день великого счастья и любви, которая загорит ярче солнца и сожжёт все прошлые страдания. Не будет в мире светлее дня и темнее ночи, когда мы дадим друг другу клятву вечного союза. Целую крепко, крепко, без конца. Ярослав.» «1 декабря 1918 г. ...Итак, Ты — моя жена. Я решил остаться в России и буду писать прошение коменданту, чтобы меня освободили ввиду Твоего плохого состояния здоровья...»Надежда Филаретовна Мельникова-Папоушкова
[На
первую страницу (Home page)]
[В раздел "Судьба"]
Дата обновления информации (Modify
date): 22.07.04 18:35