Впечатления

Геннадий Цуканов

Памятью вновь припадаю к Приморью

Воспроизвести словами стук вагонных колёс я даже и не пытаюсь, хотя звук их пронзает мою память постоянно. Этот неповторимый металлический пульс полностью совпадает с ритмом человеческого сердца: тук-тук, тук-тук, тук-тук. Когда мне было двенадцать лет, то семь с половиной суток непрерывно день и ночь мой слух впитывал двухструнную рельсово-колёсную музыку. Наша семья: мама, я и шестилетняя сестрёнка Ирoк (так я её тогда звал) — ехали от Москвы до Владивостока. Безоглядно решительная наша мама поменяла квартиру из Новомосковска аж на тот самый город, что на карте мира каплей морской воды свисает одновременно над Японией и Кореей (двумя Кореями!).

Кто не преодолевал Транссибирскую магистраль именно в поезде и обязательно в плацкартном вагоне, для тех понятие громадности нашей страны так и останется во многом абстрактным и весьма относительным. Для моего же тогдашнего незамутнённого детского представления нескончаемость пути явилась подобной тому, как если бы ошалевший от жадности удав пытался заглотнуть кролика в тысячу раз громадней его самого. Но куда деваться, отступать некуда и, глядя из окна со второй полки, я с непонятной тоской, впервые в жизни невольно охватившей меня, «пролистывал» глазами одну версту за другой. Убаюкивавший своей монотонностью ритм колёс, впрочем, иногда менял довольно резко свою тональность — поезд простукивал через мосты над широченными уральскими и сибирскими реками. Только-только наступил январь 1965 года, а потому и доныне пронзительно зримо передо мной волнуется дрожавший густой морозный пар дыхания людей на привокзальных остановках. Ещё накрепко запало восхищённое удивление от кипенно-белых ледяных глыб молока, которым торговали сибирские колхозники на бесчисленных полустанках.

До сих пор не могу ясно и отчётливо в уме своём понять и объяснить кому бы то ни было, почему с каждой новой сотней километров пути, которые проглатывал поезд, неизломанную ещё жизненными передрягами и сложностями душу мою охватывала-обымала всё больше и глубже тоска. Вязкая, сладкая тоска, с медовой терпкостью, без которой уже невозможно и жизни представить. Вагон подрагивал на стыках, бурлил внутренне, дышал своей особой атмосферой. Играли в карты, в домино, вели нескончаемые разговоры, завтракали, обедали, ужинали — жили. А в глубине моей растерянной души протяжно-заунывные песни, которые мне пела в раннем детстве бабушка моя Настя, пронзительной нотой по-новому, волнующе и трепетно, зазвучали, промывая прозрачным потоком будничную тягомотную накипь. Россия постепенно, неуклонно и неостановимо въезжала-входила в меня, в мои незрелые и наивные ум и сердце снегами, льдами рек, зелёными иголками сосен, елей, кедров, стылым воздухом сибирского прозрачно-обжигающего мороза, зданиями и зданьицами вокзалов городов, станций, полустанков, лицами людей... День, второй, третий, а только всего лишь Новосибирск. Да когда же в конце концов закончится вся эта необъятность. А впереди — Красноярск, Иркутск, Чита, Биробиджан, Хабаровск.

Наконец мы тремя испуганными и растерянными фигурками стоим на Вокзальной площади Владивостока с лежавшими рядом с нами на мёрзлом асфальте двумя объёмистыми тюками самого необходимого для первоначального обустройства. Два контейнера, один из которых под завязку набит книгами, пока в пути, они, кстати, прибудут лишь месяца через полтора.

Такси доставило нас до Уткинской улицы, где предстояло нам прожить четыре года, буквально за несколько минут.

Я внутренне, совсем непривычно для себя, притих, как-то даже съёжился, присел. Слишком неожиданно меня захлестнул поток впечатлений. Не успел начать переваривать неохватность прошитой насквозь зимней Сибири, как уже конечный пункт полуострова Муравьёва-Амурского, бесчисленные корабли в стылой воде бухты Золотой Рог и навалились неуклонно-покатые, плавно-могучие неповторимые сопки «поста трепангов» — прозвище Владивостока.

Одноподъездный трёхэтажный дом наш, по фасаду метров двадцать пять всего, с правой стороны карнизом крайнего окна почти вровень с асфальтом, а с левой — на метр от него: такой интересный укос получается. Из сопки вырезан солидный кусок, обшит по периметру крупным булыжником, и в этой нише и расположено тёмно-жёлтого цвета жилое зданьице. Наши четыре окна первого этажа смотрят прямо в каменную стену, до которой рукой подать, всего-то метра полтора. С удивлением и трепетным восторгом трогаем с сестрёнкой аккуратные деревянные ставенки. Закрываем каждый свою половинку, в комнате становится совсем темно, как ночью. Мама стоит сзади нас и нервно смеётся. И в самом деле забеспокоишься, когда всё вокруг в приглушённых, суровых, строгих тонах, несмотря на то, что на улице зима. Снег лежит редкими сероватыми пятнами кое-где, обратили мы внимание, когда ехали на такси.

Но вскоре настоящий и радостный свет принесли в наш новый дом люди. Соседи по этажу снабдили матрасами, одолжили на время кухонную посуду, научили пользоваться титаном, который подогревал воду для ванны, показали, где находится сарай с дровами и углём для столь важного дела. А все подсобные деревянные помещеньица впритык друг к другу расположились над обрамлявшей дом «китайской» стеной. Мы с сестрёнкой первые часы пребывания во Владивостоке визжим от восторга почти непрерывно. Так непохожа разительно на прежнюю окружающая нас действительность. Мама почему-то не очень охотно поддерживает наш неистовый энтузиазм. Она растерянно и немного испуганно ходит по совершенно пустой квартире, задумчиво трогает стены, открывает и закрывает маленькие форточки, включает электрическую плитку...

Ей, бедной, ещё предстоит вскорости уговаривать педсовет близлежащей школы принять меня в шестой класс. Ну кому, спрашивается, нужен троечник впересыпку с редкими четвёрками и едва уловимыми пятёрками, да ещё с записями почти на каждой странице дневника о систематическом нарушении школьной дисциплины. В конце каждой недели строгое требование к родителям (одна в двух лицах) зайти побеседовать с классным руководителем на предмет исправления непокорного характера сына. Милая семьдесят пятая средняя, на Океанском проспекте возвышающаяся школа. Ты меня приняла, пригрела, полюбила даже, выдержала, вытерпела и умно поняла все безумства переходного возраста, простила три пропущенные из четырёх учебных четвертей девятого класса, поставила тройки, чтобы перевести в десятый выпускной...

Иначе и быть не могло.

Всё необычно в Приморье: и люди, и природа, и климат. Всё насквозь пропитано йодистым и резким запахом океанских водорослей и морской капусты, дурманящим ароматом ветров с гор Сихотэ-Алиня, что в переводе звучит прозаично и блёкло — горы длинных западных рек.

...В апреле, когда Спортивная гавань очистилась от льда окончательно, я подошёл к самому берегу, потрогал осторожно ладонью ещё очень холодный песок и смыл его лёгкой набежавшей волной. Совершилось таинство крещения с морем, шум волн которого снится мне регулярно хотя бы раз в месяц. До сих пор ощущаю голыми пятками нежную гладкость коричнево-зеленоватых лент морской капусты, выброшенной прибоем. Осторожно и медленно бреду по кромке Амурского залива, стараясь не наступить на острые края бесчисленных ракушек — розовых, палевых, со светло-сиреневым оттенком и совершенно белых. Брезгливо и резко пинаю бахромчатых медуз, полупрозрачно-студенистыми куполками разбросанных на прибрежном песке. И ещё мне снится, всегда тревожно и переживательно, что я неожиданно появляюсь во Владивостоке, брожу по нему и никак не могу выйти к сопке Орлиное Гнездо, где почти на самой верхотуре в своём одноэтажном доме живёт мой школьный друг Коля Вергель, у которого я часто пропадал, дневал-ночевал. Добрее, обаятельнее, красивее настоящей мужской красотой парня больше я в своей жизни не встречал. Немецкая кровь смешалась со славянской, и получилось это чудо природы... Я просыпаюсь в холодном поту, потому что в который уже раз блуждаю по милому мне городу, а до Колиного дома, до сопки Орлиной так и не добираюсь. Даже во сне я не могу обнять широкие плечи приятеля, слегка коснуться его прекрасных густых каштановых волос, признаться в том, что дорог он мне и бесконечно близок, что для меня он — олицетворение Приморья, Владивостока, шума волн, гомона и гула кипенно-бурливого пляжа, весёлых и бесшабашных наших компаний...

Уже после первого сочинения «Как я провёл зимние каникулы» учительница русского языка и литературы Гираида Дмитриевна поняла, какой «подарочек» в моём лице она приобрела. Весь урок я просидел в глубокой задумчивости и печали: вспоминал новомосковских друзей, яростные и нескончаемые бои дворового футбола, езду под рамой на взрослом велосипеде, Люду Валюн, свою первую, со второго класса, любовь... И вдруг с трудом сквозь нежно-колеблемое марево прощания с детством, а тогдашнее настроение моё и было несомненным и грустным прощанием с детством, услышал звонок об окончании урока. Очнувшись от грёз, как говорится, не стал психовать и дёргаться, а быстро и уверенно набросал на чистом листе бумаги три коротких предложения: «Ехал. Спал. Смотрел в окно». И спокойно сдал тетрадь.

Тут просто необходимо подчеркнуть одну любопытную и характерную деталь. Гираида Дмитриевна, несомненно, видела мою прострацию, но не подошла ко мне, дала мне возможность побыть наедине со своими думами. Она уже знала, откуда и как я появился в её классе. Уверен, что все мои переживания она прекрасно поняла до последней чёрточки по моей тоскливой и скрюченной за партой фигуре. Так в мою жизнь впервые на подкожном интуитивном уровне, тогда не осознанном, вошло понятие подлинной человеческой тактичности...

На следующий день Гираида Дмитриевна, улыбчиво сверкая своими карими татарскими глазами, сказала:

— Сейчас я вам прочитаю вслух самое удачное, как мне кажется, и самое грамотное — без единой ошибки — сочинение о прошедших зимних каникулах.

По классу прокатился глухой ропот недовольства, кое-где послышалось лёгкое постукивание крышками парт.

— Спокойно, спокойно. Много времени чтение не займёт, не волнуйтесь.

Я тут же догадался, где собака зарыта, и, обомлевший, окоченел за партой.

Гираида Дмитриевна своим хорошо поставленным голосом прочитала владивостокский мой опус номер один.

До сих пор в моих ушах стоит хохот приморских одноклассников. Этим чистым и радостным хохотом я простился с Новомосковском и детством. Я стал подростком, а Владивосток для меня с той минуты — родным и самым красивым во всех смыслах городом в мире.

Сразу, единым махом я подружился со всем шестым «Б» классом. Славная и милая Гираида Дмитриевна, она изящно и мягко «вбросила» меня, тревожно-напряжённого, испуганного и растерянного, в новую жизнь. Я же у неё вскорости стал пусть и не лучшим учеником, русский у меня «хромал», особенно знание правил правописания, зато, смею надеяться, любимым. Она очень и очень многое мне прощала. Да и было что прощать, я и поныне ещё нет-нет да и дёргаюсь на пустом месте, а тогда, особенно в пятнадцать-шестнадцать лет, это была почти непрерывная неуправляемая лава. Но не просто так, не на пустом месте зиждилась снисходительность и внимательность к моей незрелой личности у Гираиды Дмитриевны. Она очень ценила и поощряла моё запойное чтение, на уроках литературы умело «раскручивала» меня на своеобычные и оригинальные суждения, никогда не «била по рукам» за многочисленные перехлёсты и эскапады, которые то и дело вырывались у меня в «предлитературоведческих» (!) высказываниях. И я, и весь класс, мы были как молодое вино, находившееся ещё в процессе брожения, а Гираида Дмитриевна являлась прекрасным «виноделом» и не требовала от нас «сорокалетней выдержки».

Однажды в девятом классе я пришёл на урок чуть выпивши. До сей поры передо мной с неизбывной грустью и сожалением излучают свет свой тёмные глаза Гираиды Дмитриевны. Ничего тогда она мне не сказала осуждающего, но волна стыда при воспоминании об этом неприятном случае захлёстывает меня неудержимо. Больнее всего мы бьём близких людей, любящих людей. Но именно через Гираиду Дмитриевну я научился видеть собственные недостатки: раздражающую всех суетливость, неудержимую порой болтливость, язвительную и ехидную, страшную обломовскую лень. Никогда и ни разу моя учительница не сказала мне об этом, а просто незаметно и чутко научила внимательно и пристально вглядываться в самого себя. Избавиться от пороков полностью мне не удавалось никогда, но я научился хоть как-то бороться с ними. Я понял, что время от времени бываю невыносим в больших дозах, и оставляю близких и друзей в покое, как бы внутренне удаляясь от всех, давая им отдохнуть...

Маму Владивосток тоже радостно удивил и даже восхитил. Прежде всего это касается её работы. Но сначала маленькое отступление.

Мама по профессии — редактор. В 1950 году она закончила редакционно-издательский факультет Московского полиграфического института. Принимали туда исключительно только москвичей и москвичек. Но до «полиграфа» мама успела полгода поучиться в МАТИ, а потом сбежала оттуда: скучно показалось. И по прописке в общежитии авиационного института она и поступила на «продвинутый» факультет. По её рассказам знаю, что у них преподавал легендарный «король стилистики» К.И. Былинский. Морфологию читал С.Е. Крючков, да так умудрялся преподносить сей сухой предмет, что на его лекции сбегали со своих занятий слушатели художественно-оформительского отделения. Гордилась мама словами, которые однажды ей на занятиях по стилистике сказал начинающий тогда Д.Э. Розенталь: «Знаете, а у вас есть чутьё языка». Одним словом, для провинции вообще, а для Владивостока в частности мамин диплом и профессия — уникальны. Что касается слoва «провинция», то в него я не вкладываю никакого уничижительного смысла, я им горжусь, этим словом. А Приморье и Владивосток на всю жизнь влили в меня стойкий яд скептицизма и неприязни по отношению к Москве и москвичам. Каюсь, но в этом пункте я верен себе неуклонно до сих пор, хотя и закончил сам высшее учебное заведение в столице. К нашему хвалёному-перехвалёному мегаполису было, есть и будет у меня прохладное отношение, взаимное, кстати.

...Маму встретили в стенах Дальневосточного книжного издательства с распростёртыми объятиями: тепло, приветливо, радостно и даже ожидаемо — буквально через месяц один из редакторов уходил на пенсию. Но жить-то, кормить семью как-то надо, а рубликов оставалось всё меньше с каждым днём. И здесь я мысленно встаю, торжественно и проникновенно, с глубоким и искренним пафосом восклицаю: «А знаете, кто являлся в то время главным редактором в Дальиздате?» А главным редактором работал Владимир Владимирович Свиньин. Поясняю: это старинная русская дворянская фамилия — Свиньины, которую все могут встретить, к примеру, на страницах «Петра Первого» Алексея Толстого.

И редактор-аристократ, человек, тонкий душой и весьма проницательный, после первого поверхностного знакомства задаёт маме следующий поразительный сакраментальный вопрос:

— Хозяйство у Вас, мне кажется, «однолошадное», с деньгами, наверняка, трудновато?

Как он мог сразу «вычислить» мать-одиночку — загадка.

Получив утвердительный ответ, Владимир Владимирович тут же дал маме на рецензирование довольно объёмистую рукопись. Мама две ночи читала чьё-то упорное творение на трёхстах страницах, а третью — сочиняла письменное редзаключение. (Днём первые две недели пребывания во Владивостоке она спала, как-никак семь часов разница во времени, и для неё акклиматизация прошла тяжелее, чем для нас с сестрёнкой.) В результате в наше «однолошадное» хозяйство с двумя «жеребятами» поступила вполне приличная для середины шестидесятых годов двадцатого века сумма в размере тридцати восьми рублей с копейками, но на которые — копейки! — можно было купить целые четыре котлеты.

И вновь ясно себе представляю: мама приносит домой после первого своего аванса солидный кусок, тёмно-красного цвета, мяса и загадочно улыбается. Потом обращается ко мне со следующим вопросом:

— Знаешь, сколько я заплатила за этакую махину?

— Рублей пять, да, мам?

— Представляешь, сын, — торжественно и гордо как-то говорит мама в ответ, — рубль всего. Это же мясо кита, настоящее китовое мясо. Килограмм — полтинник всего, представляешь.

Через час где-то мы втроём уплетали абсолютно постное, чуть жестковатое, с запахом, сложно переплетённым, и рыбы, и водорослей, и планктона, жареное китовое мясо. В дальнейшем я начинал свою кухонно-кулинарную эпопею именно с него и макарон.

Всё удивительно в Приморье. Но самое удивительное — люди. Они открытее душой, шире натурой, вольнолюбивее, свободней, чем на «западе», как дальневосточники говорят о той части страны, что расположена до Урала.

...У некоторых моих одноклассников отцы были китобоями, и когда на три месяца приходили домой с путины, то начинался непрерывный праздник. Для нас, пацанов. При мне однажды мой школьный приятель открывает дверцу буфета, где лежало несколько нераспечатанных пачек червонцев, и спокойно, умело и привычно, не испортив бумажные облатки, достаёт из каждой пачки по десятке — пятьдесят рублей.

— Сашка, ты чего, в самом деле, очумел, — испуганно воскликнул я. — Отец узнает, ввалит по самое некуда.

— Спокойно, Генуля. Батя никогда не пересчитывает презренные тугрики. Возьмём три пузыря «Варны» и рванём к Коляну на Орлиную.

Вечером мы все трое были под приличным «газом». Я каким-то немыслимым образом исхитрился поймать одну из Колиных куриц и минут пять безнадёжно пытался открутить ей голову, вертя последнюю то влево, то вправо. Жалобное кудахтанье заливало весь верх Орлиной. Коля, который начисто лишён инстинкта собственника и хозяина, безумно хохотал, глядя на моё бессилие. Отхохотавшись, он забрал у меня несчастное и помятое животное, ловко вложил ошалевшую куриную голову между указательным и средним пальцами, крепко сжал суставы и неуловимым резким движением опустил руку — обезглавленное тельце шлёпнулось на землю. Но щипать бедное погибшее создание Коля беспощадно заставил меня одного...

Непрерывными солёными волнами накатываются воспоминания. Я, конечно, мог бы их систематизировать, композиционно выстроить, но не хочу и не буду. Для меня это стихия и пусть льётся широко и свободно.

...В конце шестого класса, шёл уже май, я испытал впервые в жизни счастье и ужас, исходивший от противоположного пола. Вплоть до седьмого класса я был кипенно-бледный лицом, с яркими голубыми глазами, короче, смазлив. Девчонкам до жути, не побоюсь этого слова, нравился. Слава Богу, в седьмом классе стал внешне сильно грубеть, детская красивость с меня сползла, и я превратился в гадкого утёнка. Так вот, в том самом важном и памятном для меня мае одна одноклассница, почти на голову выше меня, с развитыми формами, прижала меня в раздевалке к стене. Почувствовав её упругую грудь возле своих плеч, я тут же вспотел. Опустил руки по швам. Застыл и замер. Надо было что-то делать, но я не знал — что. Через минуту, презрительно хмыкнув, юная матрона резко откачнулась от меня и вышла в шумный коридор. Я стоял, как прибитый гвоздями, у стены. Я пропустил урок. Я не мог двигаться, тугой ком стоял в горле. Я закрыл глаза, поднял руки и погладил воздух, а надо мне было гладить нечто совсем другое. Я помню имя её и фамилию, но не назову. О ней ходили грязные и глумливые разговоры среди пацанов старших классов, всегда начинавшиеся с той самой буквы «бэ». И благодаря этой юной женщине я на всю жизнь разлюбил трёп о бабах: как, где, когда, в каких позах, сколько раз и прочее и прочее. Женщины — совершенно другие, отличные от нас создания, прямолинейно-мужицкий подход к ним — абсолютно безнадёжен, мы всегда будем в проигрыше. Я до сих пор не умею вести себя с женщинами, когда к столь важной проблеме «подключаю» разум, но только начинает работать сердце и чувство — понимание и согласие — возникает само собой, без всяких наигранных потуг.

...Где-то в середине седьмого класса я страстно и самозабвенно увлёкся шахматами. Каждодневно почти бегал в Дом пионеров мимо серого красивого здания бывшего Коммерческого училища, где в своё время учился юный Саша Фадеев. Стремительно сбегал по крутому спуску, огибал стоявшие стена в стену два кинотеатра — «Комсомольский» и «Приморье», и вот оно, небольшое, уютное дореволюционное здание — бывшая резиденция владивостокского губернатора. Часами штудировал и разбирал партии титанов Каисы, всю, доступную мне, литературу о чёрно-белых клеточках пролопатил вдоль и поперёк. Разбуди меня и сейчас кто самой глубокой ночью от самого провального сна — безошибочно назову всех шахматных «королей» не задумываясь: Стейниц, Ласкер, Капабланка, Алехин (е, а не ё!), Эйве, вновь Алехин, Ботвинник, Смыслов, Ботвинник, Таль, опять Ботвинник, Петросян, Спасский, Фишер, Карпов, Каспаров... Притащил с собой сестрёнку, которая стала любимицей нашего тренера, носившего экзотическую фамилию — Власов-Майский. При своих больших шахматных способностях Ирок была совершенно индифферентна к творческим достижениям, к турнирным успехам, а через год где-то вообще перестала посещать кружок. Бедный и растерянный Владимир Васильевич несколько раз приходил к нам домой, умолял мать вернуть сестру в лоно шахматной секции, уговорить Иркa не бросать столь перспективное для неё поприще. Бесполезно. Съездив один раз в Хабаровск и став чемпионкой Дальнего Востока среди младших школьниц, сестра навсегда забросила шахматы, хотя Власов-Майский сулил ей и маме в придачу карьеру, которой позавидует сама Нона Гаприндашвили, тогдашняя чемпионка мира... А для меня два с лишним года шахматы явились девятым валом интеллектуального, творчески-фантазийного созревания. Ведь я не просто играл бесчисленные турнирные партии с товарищами по Дому пионеров, я мысленно разговаривал, изливая тогдашние свои переживания, с деревянными фигурками: с королями, ферзями, ладьями, слонами, конями. Пешки же вообще были все моими ближайшими друзьями. Я всегда играл на красоту комбинации, а не на результат, поэтому мой уровень и оказался довольно скромным — третий разряд...

В девятом классе шахматную стихию сменило, не менее бурно и пылко, увлечение кинематографом. Я обманывал маму, выходя утром из дому якобы в школу, через некоторое время возвращаясь и швыряя под свою кровать ненужный портфель. Затем галопом вдоль трамвайной линии по улице 25-го Октября нёсся сломя голову в малюсенький кинотеатр «Хроника», что серой брусчатой раковинкой располагался у самой Спортивной гавани. В этом славном для меня помещеньице часто показывали так называемые «повторные» фильмы: «Похитители велосипедов», «Горький рис», «Большие манёвры», «Развод по-итальянски»... «Монпарнас, 19» с Жераром Филипом и «Пепел и алмаз» со Збигневом Цибульским взволновали меня буквально до беспамятства. Билет на дневной сеанс — двадцать копеек всего, а духовно-сердечной радости и томления хватало на несколько дней. После каждого фильма я ходил к морю, садился у кромки и часами смотрел на волны, вслушивался в их шипяще-загадочный говор, мечтал о том, что невозможно выразить словами. Когда я в редкую стёжку появлялся в школе, то ловил на себе понимающие и сочувствующие взгляды учителей, которые полагали, что я беззаветно и безответно влюблён. Да, любовь была, но взаимная, да, беззаветная, но благодатная — море, шахматы, кино и улицы Владивостока, скользящие прихотливо вверх и вниз. Когда школьная комиссия сделала в конце учебного года рейд по самым неблагополучным ученикам, то наш дом оказался в числе первых: он стоял недалеко, буквально метрах в двухстах. Увидев на моей кровати груду перемешанных книг — поэзия, шахматы, кино, — представители карательного аппарата грустно-понимающе вздохнули, сочувствуя страшно расстроенной маме, и — единодушно вынесли следующий вердикт: «Поставим парню тройки, переведём в десятый класс, ни к чему ломать его судьбу...»

Мне до сих пор неловко и внутренне даже стыдно слушать негативные отзывы кого бы то ни было в адрес школы, нелицеприятные высказывания о бывших учителях: мне несказанно повезло, я до сих пор помню и люблю свою владивостокскую семьдесят пятую, единственную и неповторимую.

...Когда завуч и математик Прасковья Соломоновна Кадочникова в десятом классе одно время «подтягивала» меня по математике, мы с ней, помимо алгебраических формул, много и откровенно беседовали «за жизнь». Помню одну фразу, брошенную в мой адрес мудрейшей Прасковьей Соломоновной: «Гена, ты думаешь, что тебе многое прощается за красивые глаза, напрасно, нам жалко твою мать, жалко тебя, извини, бестолкового, все твои закидоны — вредят исключительно тебе самому, постарайся обуздать свой темперамент, не губи светлую голову свою...» На едином дыхании проговорив это, Прасковья Соломоновна грустно и проникновенно посмотрела мне в самую душу своими тёмно-бездонными библейскими глазами.

Я не заслужил, по крайней мере в то время, такого тёплого и высокого отзыва, это был аванс, но исходивших от него токов доброты, веры и надежды мне хватило на всю жизнь.

...После девятого класса, в последние летние каникулы, мне посчастливилось месяц с лишним пожить в посёлке Каменка на самом берегу Японского моря прямо напротив большого острова Хоккайдо. Я, мой школьный приятель Саша Кузнецов и тридцатилетний Алексей пытались ручным способом добывать морскую капусту. Алексей, муж маминой коллеги из Дальиздата, моряк торгового флота, был в отпуске и решил подработать, прихватив за компанию и нас, шестнадцатилетних. У нас под началом находились две плоскодонные лодки, палатка, три канзы — четырёхметровые шесты из молодых сосенок, — которые мы вонзали в залежи морской капусты и выдёргивали её на поверхность: у основания наших нехитрых инструментов были крепко-накрепко примотаны щепотью расположенные три прямые дубовые палки, толщиной приблизительно со школьную указку. Поработав около часа этими своеобразными длиннющими «вилками», мы с Александром начисто выдохлись.

И плоскодонку сильно качает, и ворохи выдёргиваемой влажной капусты тяжелее свинца, и палящее солнце как-то неожиданно низко над головами, и обильный пот особенно едко заливает и щиплет глаза...

К счастью для нас, юных лентяев, через три дня погода испортилась, и добыча остановилась: морской капусте, которую раскладывают в один слой на берегу, необходимо постоянное солнце, если тучки или, не дай Бог, дождичек, продукт не высыхает и портится. Мы перешли все втроём исключительно на ловлю корюшки, краснопёрки, камбалы. То и дело бродили по тайге. Говоря об удивительной природе Приморья, нисколько не преувеличиваю. В Каменке в один восхитительный узел сплелись несколько стихий: одноимённая с посёлком горная речка, открытое море, скалы над ним и Сихотэ-Алиньская тайга, ярко-буйная и царственно-роскошная.

То и дело в чистом и прозрачном воздухе порхали синие, вишнёвые и нежно-жёлтые бабочки. Стремительно проносились огромные голубые стрекозы. А где река схлёстывалась с океанской волной, пенные буруны без конца выбрасывают на берег блестящие водоросли, рачков, медуз, зелёные шары мохнатых ежей, тёмно-красные с чёрными пятнышками шершавые морские звёзды. Перед дождём над водой пролетают длинноносые чёрные бакланы. Чуть глубже отойдёшь в тайгу, как над первым же болотцем, если время ближе к вечеру, пронзают марево воздуха артемиды — крупные нежно-зелёные ночные махаоны. Берёзы остались позади, на самом берегу моря. А здесь, в бесконечном зелёном пространстве, то с удивлением натыкаешься на громадный ильм с его широковетвистой вершиной, то с восхищением гладишь ствол стройного кедра. Чуть дальше растут дуб и липа, орех и пробка с причудливо-красивыми перистыми листьями. Странное и непривычное смешение флоры севера и юга. Где, в какой части света можно ещё встретить ель, обвитую диким виноградом, и грецкий орех, растущий рядом с кедром и пихтой?

Если наткнёшься на прогалину, луг или кустарник, глаза слепнут от ярких красок всевозможных цветов — пионы, лилии, касатики, огоньки, венерины башмачки, лабазник, рябинолистник. Над этой нежно-лепестковой, слегка колеблемой ветром радугой порхают бесчисленные бабочки — махаоны, радужницы, ленточницы, зефиры, голубянки, зорьки.

Над головой, переплетаясь с шумом листвы, слышны голоса мухоловок, пеночек, дроздов. Вдали, над лесным озерком, поёт свою песню камышовка. В начале августа сольные партии завели козодои, овсянки, иволги, дальневосточные соловьи.

И лианы, лианы, которые тянутся не к просвету неба над тайгой, а к моей тревожной памяти, накрепко переплетают её, не отпускают. Медленно, плавно и неуклонно, не сопротивляясь, погружаюсь всё глубже на дно Японского моря, а достигнув его — просыпаюсь и плачу, не стыдясь слёз...

[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 11.12.03 20:30