Представляем автора
Портрет
Валентин Александрович Караваев — известный
московский художник, режиссер
мультипликационных фильмов.
Рассказ "Портрет" из
рукописи под одноименным названием.*
* Рукопись книги в настоящее время готовится
к изданию.
В этом номере журнала представлены также графика
Валентина и Галины Караваевых и проекты с их участием).
Война. Июль 1944 года. Глубинка Вятской области. Унылый поселок Косино. Я, пятнадцатилетний парень, сидел на лавочке возле покосившегося, словно о чем-то задумавшегося, деревенского дома с дощатой завалинкой и выстругивал из сухого липового полена стрелы для самодельного лука, чтобы на пруду пострелять лягушек и попробовать поджарить их лапки на костре и есть, как это делают французы. Я даже где-то читал об этом... А чем мы хуже, когда постоянно есть хочется.
— Эй, малый! Слышь? Где тутова выкавыренный художник живет?
Я поднял голову и увидел возле дома грязную лошадь, телегу и долговязого мужика. Он был в запыленных кирзовых сапогах, в пропотевшей грязно-серой майке, с загоревшим, обветренным и озабоченным лицом.
— Ну, я художник. И не выковыренный, а эвакуированный. И, между прочим, из Москвы.
— А что я такого сказал?! Ковырнули вас эти проклятые фашисты. С кем не бывает? Ты, что-ли, один такой? Да и вообще... — мужик спрыгнул с телеги, подошел и сел рядом.
— Ты только не обижайся. Не могу я это ненашенское слово, мать его дери, выговорить. Слышь, парень, вот ты-то мне и нужен. Весь поселок исколесил, все тебя искал. Говорят, что ты Ленина и Сталина, не глядя, по памяти, нарисовать можешь?
— Приходилось, для школьной стенгазеты.
Только сейчас я разглядел, что это не мужик, а парень, с длинным узким лицом, широкими ладонями и крепкими пальцами. Он нервно тер руками колени, разом хлопал по ним, а то ковырял носком сапога землю.
— Ты, вот, друг, сделай доброе дело — запечатлей батю мово. Очень тебя прошу. Фотографов сейчас нету. Сам знаешь, время нынче какое. А ты художник! Тебе это раз плюнуть! Нет, ты не думай, я заплачу!
Он вскочил, быстро подошел к телеге, вытащил из нее мешок картошки и поставил ее возле моих ног. Тут он как-то осмелел, толкнул меня в плечо и сказал:
— Давай, парень, мигом забирай свой инструмент и поехали, а то мне до заката еще сено сгребать надо. Пересохнет, что тогда? А живу-то я тутова, рядом, за деревней Забегаи. Баранцы знаешь? Мы мигом обернемся. Идет?
Я не спускал глаз с картошки.
— Идет! — сказал я и схватился за мешок, но поднять его у меня не хватило сил.
— Давай, шевелись! Лезай в окно, а мешок-то я подам!
В доме я схватил карандаши, бумагу размером в школьную тетрадь, наспех захлопнул дверь и через мгновение телега запрыгала по пересохшей и изъезженной улице, поднимая за собой, как дымовую завесу, дорожную пыль.
— Как тебя звать-то, художник?
— Валентин.
— А меня Алексей. А можно просто Леха. Старшой я в доме. Таперича все на мне: и дом, и хозяйство, и еще куча братьев голопузых. Если немец упрется, загребут меня осенью на фронт. Тогда передохнут без меня мои-то, как пить дать, передохнут, маманя-то моя надорвалась нонешней зимой, когда лесину-то заготавливали. Врачи говорят, что-то у ей в брюхе оборвалось.
Лошадь остановилась возле старенькой избы. Алексей толкнул дверь в сени. В темноте я заметил прислоненную к бревенчатой стене крышку гроба, но не придал этому значения. Войдя в избу, Алексей тихо сказал:
— Маманя, привез я человека, который нашего батю изобразит.
За Алексеем в избу вошел я, она была полна народу. Кто молча сидел на лавках, кто толкался на кухне возле печки.
Я поздоровался. Алексей взял меня за плечи и провел в комнату.
На широком дощатом столе стоял гроб с покойником. Я оторопел от неожиданности, а Алексей, обращаясь ко мне, спокойно сказал:
— Вот дело-то какое... батя наш скувырнулся. Правда, был он не ахти какой жилец... Кашлял сильно и задыхался. С легкими у яво что-то было, поэтому и на фронт не взяли, а броню дали, чтобы в колхозе бабами командовал. Мужиков-то всех из деревни война выгребла.
Он помолчал у гроба, а потом сказал:
— Ну, ты, давай, начинай, а я сбегаю кобыле овса брошу, ей еще работать и работать сегодня. А ты изобрази батю один раз лежачим в гробу, а другой прямо с лица.
Я сел возле покойника на табурет и начал рисовать. Когда я сделал первый рисунок, возник вопрос, как же рисовать анфас? Алексей посмотрел на меня и сказал:
— А хошь, мы яво, для тваво удобства, в гробу посадим? И все дела!
— Ой, нет, не надо, я лучше в ногах покойника на табурет встану.
— Ну, смотри, тебе виднее. А то, давай, мы с Петькой под гроб лавку поставим?
Алексей раздвинул на окне занавеску и негромко крикнул:
— Петруня, а ну быстро подь сюды!!
В избу вбежал мальчик. Алексей велел ему взять лавку, а сам приподнял гроб.
— Петруня, суй лавку под голову бате. Вот так тебе будет ловчее рисовать? — спросил он у меня и пригладил ладонью волосы у покойника.
Я встал на табурет в ногах у умершего и стал делать второй рисунок. Лицо старика выражало одновременно усталость, недовольство и какую-то озабоченность. Я старался нарисовать как можно лучше и даже покрасил лицо покойника красным карандашом. Когда я закончил рисовать, меня окружили родные и близкие умершего. Алексей взял у меня из рук рисунки, посмотрел на них, склоняя голову то влево, то вправо...
— Ну!
Я сидел и с волнением ждал, что скажут остальные родственники.
Алексей передал рисунки матери. Она взглянула на них, прижала к груди и сквозь слезы воскликнула:
— Ой! Ну, как живой! — и опять прижала к груди. Потом подошла ко мне, поцеловала в макушку и добавила:
— Спасибо тебе, сынок! Да хранит тебя Господь!
— А я-то что говорил?! — с гордостью сказал Алексей. — Самородок! Да еще из Москвы! Это вам не хухры-мухры!
Он спрятал рисунки за большую раму с фотографиями, висевшую на стене, взял меня за руку, и мы вышли во двор. Он распахнул ворота, подошел к окну и сказал:
— Маманя, вы тутова готовьтесь, а я мигом. Только художника домой отвезу.
Из окна высунулась мать и подала Алексею небольшой каравай хлеба и кружку молока.
— На, отдай парню, эвон какой тощёй, в чем только душа держится, тово и гляди с телеги свалится.
Алексей передал мне каравай и кружку с молоком, легко впрыгнул в телегу и, чмокнув, дернул вожжи.
День полыхал жарой. Всю дорогу я щипал каравай и запивал молоком. Возле моего дома он остановился. Я слез с телеги. Отдал Алексею пустую кружку. Он бросил ее в телегу на сено, протянул мне руку и сказал:
— Ну, ты и самородок!! Чтобы так рисовать, каку башку надо иметь! Спасибо тебе, выручил. А то сегодня зарыли бы батьку, и никакой памяти бы не осталось.
— Да что там, это тебе спасибо за хлеб, за картошку. Мне теперь с матерью на все лето хватит.
Алексей развернул телегу, а я вошел в дом, достал из-за пазухи общипанный с одного края каравай, положил на стол и стал наслаждаться его запахом. Как вдруг в окно кто-то торопливо постучал. Я распахнул створки и вновь увидел Алексея. Он толкнул мне в окно еще полмешка картошки и сказал:
— Возьми, парень, может, скоро маманька моя окочурится, ты же видел, плоха она у меня, так ты тогда не откажи, а?
Алексей побежал к телеге. А у меня до сих пор перед глазами стоит его озабоченное жизнью лицо.
[На
первую страницу (Home page)]
[В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify
date): 22.11.04 09:54
