Представляем книги  
Книги издательства Независимая газета

Геннадий Цуканов

Крутые тропы воспоминаний и любви
Людмила Штерн. Бродский: Ося, Иосиф, Joseph. М., Изд-во Независимая Газета.

Когда я впервые серьезно занялся творчеством Сергея Есенина, то неожиданно для себя столкнулся с нешуточной весьма проблемой «воспоминательства». Чувство, которое охватило меня после штудирования десятков томов и томиков: почти мистический страх. Во-первых, я ничего не приобрел на шкале понимания личности поэта, во-вторых, интерес к Есенину-человеку падал с каждой новой «книгой откровения». Я припадал тогда к первоисточнику — стихам, и совсем другая фигура, несравненно глубже, талантливей, трагичней и загадочней, вставала перед глазами. Не знаю, куда бы привел меня такой «перепад температур» из-за яда воспоминаний всяческого рода, если бы не ровесник Есенина академик В.В. Виноградов. Этот замечательный лингвист оставил после себя смелое до дерзости и оригинальное до афористичности высказывание:

«Я же поглощен мыслями об образе писателя. Он сквозит в художественном произведении всегда. В ткани слов, в приемах изображения ощущается его лик (курсив мой. — Г.Ц.). Это — не лицо «реального» житейского Толстого, Достоевского, Гоголя. Это — своеобразный «актерский» лик писателя. В каждой яркой индивидуальности образ писателя принимает индивидуальные очертания, и все же его структура определяется не психологическим укладом данного писателя, а его эстетико-метафизическими воззрениями. Они могут быть не осознаны (при отсутствии у писателя большой интеллектуальной и художественной культуры), но должны непременно быть (т.е. существовать). Весь вопрос в том, как этот образ писателя реконструировать на основании его произведений. Всякие биографические сведения я решительно отметаю». (Курсив мой. — Г.Ц.)

Действительно, воспоминания очень часто затемняют образ того, о ком они написаны.

Теперь перейдем непосредственно к актуальной теме: Иосифу Бродскому. Мощная «воспоминательская волна» обрушилась на личность не так давно ушедшего из жизни Нобелевского лауреата. Какие бы благие намерения не питал в глубине души каждый из многочисленных «Пименов», образ Бродского можно «реконструировать на основании его произведений» — и никак иначе. Меня не поколебала в этой тенденциозной «упертости» мысли даже такая, без преувеличения, достойная книга, как «Иосиф Бродский: труды и дни». Редакторы-составители Петр Вайль и Лев Лосев. Издательство Независимая Газета, 1998. Круг имен, говорящих о поэте, — разнообразен и поистине блистателен. Чего стоит один только «Нобелевский круг» — Чеслав Милош, Дерек Уолкот, Октавио Пас, Шеймус Хини. Книга — интересна, но «гесиодовское» заглавие все-таки выглядит несколько претенциозным, оно как бы само по себе. Скорее получились не «труды и дни», а штрихи, блестки, картинки, зарисовки, в результате сложилась довольно яркая, но мозаично-переливчатая картина, не дающая цельного представления о художнике.

И — вдруг. Ох уж это самое «вдруг», оно почти как «авось». Но тем не менее вдруг выходит в свет книга Людмилы Штерн «Бродский: Ося, Иосиф, Joseph». То же издательство, даже синтаксические контуры заглавия совпадают с предыдущим сборником, стилистически намеренно, правда, название несколько «снижено», а образ поэта, его чаемая «реконструкция» — получилась, хотя, конечно, неполная. Да это и невозможно — дать полный, всесторонний портрет личности, подобной Бродскому. Щит виноградовского высказывания впервые за многие годы выпал из моих рук, глухо и бессильно звякнув. Я вдруг (!) понял, чего конкретно не хватало всем без исключения «доштерновским» воспоминаниям: тайны художественной формы. Да-да, именно так — в серии «Мемуары» появилась книга высокой и необычной художественной формы. Например, разговор идет о Бродском и только о нем, судя по заглавию, а эпиграф звучит: «Светлой памяти дорогих и любимых Гены, Алекса и Татьяны». Кто такие?! Расшифровку дает сам текст в дальнейшем, но каков по своей необычности самый первый эстетический шажок автора?! Хочется с сальериевской завистью воскликнуть: «Какая глубина, какая стройность...» Но есть еще один, пожалуй, самый важный стержень, который подобно куполу каким-то загадочным образом и завершает конструкцию, и является несущей опорой: любовь. Любовь к родине — России, любовь к родителям, любовь к городу-колыбели — Ленинграду-Петербургу, любовь к друзьям, любовь к главному герою — Бродскому. А когда человек искренно и глубоко любит, он становится абсолютно бесстрашным и физически, и эстетически, и этически, и метафизически. Отсюда, из бесстрашия любви, бесконечно «легкое дыхание» книги Людмилы Штерн.

shtern.jpg (17162 bytes)

Даже приблизительно пересказывать содержание — дело абсолютно безнадежное, но если я обмолвлюсь, что узнал в каком-то новом свете Горбовского, Рейна, Наймана, конечно, самого Бродского, одного этого будет уже достаточно. Но я проникся гораздо более значительным пониманием: духовно-умственной аурой ленинградских интеллигентов-интеллектуалов шестидесятых годов уже прошедшего столетия. Что многие из нас знают о каком-то там Геннадии Шмакове? Разве только то, что у Бродского есть удивительное стихотворение «Памяти Геннадия Шмакова» — и все. А у Людмилы Штерн глава XV, названная предельно лапидарно «Шмаков», рисует весьма неординарную натуру. И уже первые строки пронзают и лиризмом, и теплотой, и интимностью, и столь необходимой для будущих историков литературы второй половины XX века фактологичностью: «Геннадий Григорьевич Шмаков, а для нас — Генка, Геннастый, Геннусик — был очень близким другом Бродского. Иосиф называл его «почти my alter ego» и «My personal university».

Шмаков был одним из самых образованных и рафинированных людей нашего поколения. Он знал восемь языков, включая латынь, греческий, и свободно владел английским, немецким, французским, испанским, итальянским и новогреческим. Он, как мало кто, знал русскую и мировую поэзию и блистательно переводил и античных, и современных авторов, в том числе Байрона, Поля Верлена, Жана Кокто, португальца Фернанду Песоа, знаменитых испанцев — Рафаэля Альберти и Гарсиа Лорку.

Его переводы Кавафиса Бродский считал непревзойденными.

Шмаков был тонким знатоком искусств: и мирового кинематографа, и оперы, и в особенности балета».

Это относится прежде всего к области духовно-умственной атмосферы, окружавшей советский период жизни поэта, а вот глава X «Марина» повествует о нелегкой и трагической любви Бродского и Марины Басмановой. Ни строки не буду цитировать из этой весьма интимной части, скажу лишь одно — Людмиле Штерн удалось пройти по тонкому лезвию объективно-субъективного, не обвиняя и не хваля никого, а — понимая по мере возможности.

Но я не могу обойтись без того, чтобы не остановиться несколько подробней на главе XIV «Проблемы пятого пункта». У меня, русского по национальности, возникло после прочтения ее какое-то странное и доселе небывалое волнение. Я почувствовал какой-то дискомфорт внутри, какую-то душевную чесотку. Чтобы стало понятно, на какой почве произошло сие напряжение, я дам слово Людмиле Штерн:

«Только евреи знают, как неуютно быть евреем в Советском Союзе. ...На самом деле никто из наших русских друзей не был антисемитом и большинство евреев не были настоящими евреями. И никто бы из нас не был, если бы родина постоянно, в той или иной форме, нам об этом не напоминала.

Мы выросли в русском языке, русской культуре, русской литературе и русских традициях... Мы обожали русскую природу, русскую зиму и русскую осень, русскую водку, селедку с картошкой и русский «хлеб, что в печь для нас садится». Как написал мне в своем итальянском письме Бродский, «...у русского человека, хотя и еврейца, конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь...»

И прежде всего это относилось к России».

Лично для меня все эти эмоционально тепло окрашенные глаголы становятся особенно трагичными и нервно-болезненными из-за их употребления в прошедшем времени. Это все не просто выстраданное и выплеснутое ошеломляюще откровенно — это новый уровень для этнического мирочувствования, мироощущения и миропонимания.

Как мало мы знаем друг о друге, но самое страшное, что не стараемся узнать, а без этого, увы, говорить о чем-то человеческом, гуманистическом и т.д. и т.п. просто пустобрехство, словоблудство и фарисейство самого грубого пошиба.

...Все нюансы и перипетии нелегкой эмигрантской жизни Людмила Штерн передает с присущим ей блеском и глубиной. Но за внешней легкостью письма нет-нет да и мелькнет такая неприкрытая тоска, что самому становится также томяще грустно. Хотя, честно говоря, больше всего охватывает чувство уважения: все те люди, о которых повествует Штерн, а она говорит не только о Бродском, проявили незаурядное трудолюбие, волю к жизни, к самоутверждению и многого добились в жизни за границей. Сама Людмила Штерн стала прекрасным прозаиком, чему ярким доказательством и является данная книга.

И все же я затрудняюсь назвать работу Людмилы Штерн воспоминаниями: настолько художественно, эстетически изящно построена она композиционно. Я бы осмелился назвать архитектонику этой книги чисто кинематографической, где каждая глава как отдельный кадр мелькает в системе целого построения. И, одновременно, каждый кадр вполне завершен и самодостаточен, что особенно ощущается на главе XVI «Либерманы и Либермания». Для «затравки» выдам одну прелюбопытнейшую деталь: Татьяна Алексеевна Либерман, в девичестве Яковлева, прославилась в литературной среде как «парижская любовь» Владимира Маяковского. Говорю это вскользь для того, чтобы стало ясно, что книга чрезвычайно интересна не только своей формой, но и содержанием — насыщенным, густым, разнообразным, глубоким. Хотя в «Предисловии» сама Людмила Штерн скромно и достойно сказала о своей работе следующее: «И мне, знающей его много лет, захотелось попробовать написать книжку, описывающую его характер, поступки, стиль поведения. Эта книжка ни в коем случае не является документальной биографией Бродского и не претендует ни на хронологическую точность, ни на полноту материала. Кроме того, поскольку я не литературовед, в ней нет и намека на научное исследование его творчества.

В этой книге есть правдивые, мозаично разбросанные, серьезные и не очень рассказы, истории, байки, виньетки и миниатюры, связанные друг с другом именем Иосифа Бродского и окружавших его людей».

Я позволю себе тактично с ней не согласиться, а именно: полнота художественно-историографического материала в работе Людмилы Штерн поистине громадна. Когда-то А. Мариенгоф назвал книгу воспоминаний о Сергее Есенине «Роман без вранья», а романа-то как раз и не получилось. А вот произведение Людмилы Штерн жанрово весьма близко к роману.

Иосиф Александрович Бродский может быть доволен: у него появился достойный «Пимен»: яркий, талантливый и — любящий.


[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 12.10.02 16:25