Поэзия

Татьяна Михайловская

Вначале музыка была...

* * *
Когда вернется океан,
он распахнет свои объятья:
«О, сестры, — скажет он. — О, братья!
Земля есть горестный обман,
юдоль страданий и страстей.
Она, посеяв семя страха,
вас превращает в горстку праха
и прячет меж других костей.
Вам с неба падает беда,
ярмо согнуло ваши выи.
Не ей — вы мне до дна родные,
вы все — как я — вода, вода!
Приникните к моей груди —
вот родина, вот вам обитель,
где каждый будет вольный житель,
и дар бессмертья впереди.
Теченья ток вас обовьет —
сравнить ли с жалкою купелью?
Над вашей новой колыбелью
святая рыба проплывет».

* * *
Вначале музыка была,
она всему первооснова,
струилась, пенилась, текла!
И только после было слово.

Она волной взмывала ввысь,
со дна вздымала берег-сушу,
первейшую будила мысль,
в груди настраивала душу.

И до любого ремесла —
цветок, стрела ли, камень, кость ли,
вначале музыка была!
Все остальное было после.

* * *
Занавески белый парус
увлекает мой чердак,
ниже — леса темный ярус,
выше — неба кавардак.

Облака плывут, и тучи
наступают, будто рать,
слышно, ходит гром гремучий,
только молний не видать.

У грозы своя повадка —
все настанет в свой черед:
застучит в пустую кадку,
ствол дубовый обожжёт.

С корнем выворотит ели,
птиц пугнет, потом зверье —
чтоб не пели, не шумели,
чтобы слушали ее.

* * *
Середина лет. Середина лета.
А вокруг простор, и еще какой!
Сенокос прошел, и земля прогрета,
тишина с полей, и с небес покой.

Отгремели грозы, отблистали в тучах,
соловьи отпели, отцвели сады.
Впереди — дорога на гору да с кручи,
жаркая работа, поздние плоды.

А сейчас все дремлет. В золотистой дымке
улица, околица, из-под молока
на заборе чистые вымытые крынки,
дальняя опушка, ближняя река...

Середина дня — сердцевина жизни.
Ты позволь мне, полдень, у тебя побыть,
до того, как полночь звездами не брызнет...
Середина счастья... может быть...

ДРУЖЕСКАЯ ПИРУШКА С ПИРОГОМ
Друзья за моим столом...
Загадочны юные лица —
кипящим слезам не пролиться,
давайте скорей веселиться,
а все остальное потом!

Глазами гостей обвожу —
и дымно, и шумно, и тесно,
но все неподдельно и честно
(дальнейшее мне неизвестно)...
О как я прекрасно дружу!

Еще не предчувствую срок
за детское счастье расплаты —
исчезнут друзья виновато,
останутся рюмки, салаты...
И я разрезаю пирог.

* * *
Повырубили прежде лес,
потом сады. Ни луга, ни полей —
на месте их шоссе, бензоколонка.
Но все же, не взирая на прогресс,
еще поет в Кусково соловей,
поет отчаянно и звонко.

Заливисто, с коленами — как встарь,
когда весной из ближнего села
сюда девчонка босоногая бежала,
и здесь, грызя утаенный сухарь,
она козу бодучую пасла
и голосом невольно подражала —

вот этому стремительному «фьють»,
и этому загадочному «тьель»,
звучанию меж пением и свистом —
оно, как дождь, то пуще, то чуть-чуть,
звенит до неба верхней нотой соль
и серебром цыганского мониста.

Ей ни о чем не грезилось другом:
что через год ее на сцену обрядят
играть господские неведомые чувства...
Ах, то ли дело лес! Поля кругом,
и соловей поет — до соловьят...

Так пробуждалось русское искусство.

* * *
Идет работа скрытых сил —
деленье атомов, старение молекул.
Усилия природа прилагает,
чтоб умереть и возродиться после.
Но труд ее мне кажется печальным —
ведь созданное ею вновь умрет.
И так до бесконечности, наверно.
«Наверно» — потому, что кто проверит?
Не я.
Не ты, читатель будущих могил,
потомок, хоть и самый дальний...
Печаль есть свойство мозга
вопрос один и тот же задавать,
не получая никогда ответа.

* * *
Я плыву по течению вод,
я влекусь по течению дней.
Надо мною небесный свод
то светлей кружит, то темней.

Утро кинет пристальный взгляд.
День подарит мне ремесло.
Пеленою дождя объят,
вечер ночи отдаст весло...

Прочь, долой поэтический стиль!
Слово-пуля пройди сквозь туман!
Между нами мильоны миль,
безвоздушный пустой океан. —

Я его называю судьбой...
В брызгах лет возношусь в волне —
это я становлюсь тобой,
это ты воскресаешь во мне.

* * *
Две великие стихии,
обожаемые мной, —
подложу дрова сухие,
сразу станет жар иной.
Зачерпну воды из речки
и поставлю в котелке...
Тут зажгутся звезды-свечки
на огромном потолке.
Вздох лесного великана —
и на пышные власы
капнет капелька тумана,
брызнет искорка росы...
Буду хлеб жевать вчерашний,
кеды мокрые сушить,
и поверю, что не страшно
красный пепел ворошить...
Две великие стихии,
обожаемые мной, —
я всю жизнь пишу стихи им,
обнимая шар земной.

* * *
О чем это скрипка поет?
О том, что закончилось лето,
и вот паутина летит...
И этот свободный полет
в потоках попутного света —
трепещет, парит и блестит! —
как некая личная тайна
в «Прощальной» симфонии Гайдна,
покоя душе не дает.

Мотаю жемчужную нить
печального нежного звука
на злую сердечную ось...
Наверное, надо простить —
забылась начальная мука,
и прошлое оборвалось.
Пора уже слышать молчанье,
и свечи гасить на прощанье,
и тенью впотьмах уходить.

АРТИСТ И ПОЭТ
Ты выйдешь в королевской свите,
и роль твоя — подать герою меч.
Но мой читатель — тоже зритель,
и мой клинок — родная речь.

Ты станешь на одно колено,
твоим словам поверит темный зал.
Но слово — это тоже сцена,
и чумный пир, и чертов бал.

Ты усмехнешься вдруг сурово —
твоей усмешке отзовутся с мест.
Но книгу открывают снова,
и это лучший в мире жест.

Твое искусство — сердцу пристань.
Мое — в волнах ныряющий бушприт.
Артист рискует быть освистан,
поэт рискует быть убит.

* * *
Я живу без тебя стремительно.
Я лечу со всех ног и круч.
Если это представить зрительно —
точно молния, пав из туч.

Нынче левые стали правые,
каждый сам себе остров Крит.
Я одна гуляю шалавою,
и пергамент за мной горит.

Буквы стертые, полустертые —
кровь теленочка эта вязь.
Так гори огнем семя чертово!
Вся история — мордой в грязь.

Клюнет в темя эпоха-времечко —
рассеку небесную тьму!
А в лицо — шелуха от семечка,
кто нас лузгает — не пойму...

Оглянусь вокруг — пусто-каменно.
Полусон. Полуявь. Покой.
Я бегу, как зверь сильно раненный,
зажимая рану рукой.

[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 08.10.02 19:04