Рассказы о художественной Москве

Е. Киселева

Дом в Сивцевом Вражке

Возможность писать этот рассказ я получила благодаря многолетнему общению с младшей дочерью художника М.В.Нестерова — Натальей Михайловной и её мужем художником Фёдором Сергеевичем Булгаковым. Им обязана я счастьем живого, почти осязательного прикосновения к понятию — Михаил Васильевич Нестеров. Значительно добавил в эти впечатления художник П.Д.Корин, ученик Нестерова. Но это отдельный рассказ.

Михаил Васильевич никогда не преподавал, тем не менее у него были ученики. Ближайший после Корина — Фёдор Сергеевич Булгаков, сын философа С.Н.Булгакова, впоследствии отца Сергия.

Собственно, он, Фёдор Сергеевич, и является главной побудительной силой рассказа, основанного на беседах и встречах с ним и Натальей Михайловной. Но невозможно говорить о Фёдоре Сергеевиче, опустив главное обстоятельство его жизни — Михаила Васильевича Нестерова и дом художника в Сивцевом Вражке.

Теперь дома нет, вернее квартиры Михаила Васильевича. А это был дом Нестерова в Москве, его последний земной приют. Здесь художник трудился, а позднее жил в нём, трудился и Ф.С.Булгаков.

Начну с дома М.В.Нестерова. Мне довелось бывать в нем много-много раз, но когда хозяина уже не было. Михаил Васильевич умер в 1943 году. Я приходила к Наталье Михайловне и Фёдору Сергеевичу позднее. Удивительное ощущение возникало всегда: хозяйка и хозяин умели так себя держать, что, отсутствуя много лет, Михаил Васильевич оставался главной фигурой дома, главным героем его. Разумеется, всем, и мне, хотелось узнать о Нестерове как можно больше. Интерес абсолютно удовлетворялся. Все, связанное с Михаилом Васильевичем, казалось почти живым, во всяком случае не отжившим, не мертвым. Наталья Михайловна и Фёдор Сергеевич берегли то, что окружало Нестерова в былые годы. В доме всё оставалось на прежних местах. Помню, как входила каждый раз в значительно меньшую комнату, чем первая, в ту, что была Михаила Васильевича. Именно там стоял расписной туесок с кистями, его можно видеть в автопортрете художника. Кресло, в котором писал Михаила Васильевича его ученик — Павел Дмитриевич Корин...

В общем, обстановка дома была скромной. Михаил Васильевич принимал и приветствовал домашний уют, но видел его не в изысканной красоте изогнутых ножек стульев, изукрашенных спинках, подлокотниках, вообще не в дорогих и драгоценных вещах, составляющих у иных интерьер квартиры. Признавая красоту мебели, вызванную к жизни художниками, относясь к этому умению и таланту с уважением, Нестеров считал, что мебель, выполненная из драгоценных пород дерева, уместна в дворцовых залах, в музеях, должных являть собою во всем произведения искусства. А у себя дома Михаил Васильевич предпочитал чистоту и удобство. Ему приятен был уют, умело создаваемый женой — Екатериной Петровной, но особого внимания Михаил Васильевич на нём не заострял. Из обстановки в первой, значительной по размерам, комнате главную деталь составлял большой диван полукругом. На нём могли сидеть не стесненно несколько человек. Удобное глубокое кресло с высокой спинкой и подлокотниками, устроившись в котором хорошо было вести беседу, дубовый массивный стол раздвигался и мог дать место немалому количеству гостей. Письменный стол Нестерова, совсем обыкновенный, но с вместительными ящиками. В них хранились письма от немногочисленных, настоящих друзей. За ним Михаил Васильевич отвечал на приветы и вопросы друзей, писал воспоминания «Давние дни».

Михаил Васильевич Нестеров

Попадая в дом Нестерова и зная, что он давно покинут хозяином, каждый гость сразу же ощущал — это дом Нестерова. Цветовая окраска комнат, подчёркнутые строгость и порядок, открытость, отсутствие лишнего...

Наталья Михайловна говорила, что кое-что она добавила после отца. Но это «кое-что» совершенно совпадало с общим стилем дома, с его духом простоты, совпадало настолько, что даже не возникало любопытства, что именно добавлено.

Конечно, сразу привлекали внимание картины. Их было не так много и меньше всего самого Нестерова. Но картины в доме художника были в основном знаками памяти и дружбы тех, с кем прошёл по жизни особенно близко.

Небольшой пейзаж А.С.Степанова. «Стёпочки», как называли в Москве художника те, кто знал и любил Алексея Степановича, лучшего после В.Сверова, анималиста, замечательного человека и ближайшего друга Нестерова.

Пейзажный этюд И.И.Левитана. Один. Их было несколько, но остальные Михаил Васильевич передал вместе с другими работами родному городу — Уфе. Глядя на левитановский этюд, висевший в Сивцевом Вражке, писал Нестеров свои воспоминания о художнике, о пройденных вместе этапах жизни: «Школьная пора, ученические выставки, потом годы нашего “передвижничества” и, наконец, совместное наше участие на выставках “Мира искусства”».

Крымский пейзаж К.Ф.Богаевского. Заметное место нашёл ему когда-то в своем доме М.В.Нестеров. Здесь же висели работы польского художника Яна Станиславского, с которым Нестерова свела жизнь в Киеве. Художник постоянно жил в Кракове. Но родился он на Украине и каждое лето приезжал в родные места. Ян Станиславский любил писать украинские пейзажи, крытые соломой белые мазанки, расцвеченные красками лета поля Украины, её степи, окружённые светлым небом, сарайчики... «Бывало, смотришь... смотришь, — вспоминал Нестеров о работе художника, — и картина расширяется всё больше и больше, и вот видишь целую степь...» Как-то, живя вместе с Яном Станиславским на хуторе под Киевом, Михаил Васильевич написал портрет художника на фоне его любимого украинского пейзажа, а Ян Станиславский в свою очередь подарил Нестерову свой пейзаж, тот самый, на фоне которого писал его Нестеров.

Киев был началом большой дружбы Михаила Васильевича с В.М.Васнецовым. Встречу с Васнецовым Нестеров отмечает: «... я стал душевно богаче...» Подаренный Виктором Михайловичем эскиз, к одной из росписей Владимирского собора, постоянно оставался на глазах, дома. Работа относилась к тому периоду, когда художники Васнецов и Нестеров общались особенно близко, вместе осуществляя в Киеве возрождение «дивного искусства» «Дионисиев» и «Андреев Рублёвых».

Висел у Нестерова и этюд Валентина Серова. Большим жизненным моментом, объединявшим В.Серова и Нестерова, было их отношение к Е.Г.Мамонтовой. Оба очень высоко ценили эту замечательную женщину.

Немного рассказано о столярных мастерских Абрамцева, созданных Е.Г.Мамонтовой. Никогда и никем не составлялся каталог художественных изделий мастерской, не устраивалось специально посвящённой им выставки. Не очень широко известна у нас деятельность и столярных мастерских М.К.Тенишевой в Талашкине, созданная на Смоленской земле школа народного искусства. Михаил Васильевич чтил труд и ещё одной замечательной женщины — Натальи Григорьевны Яшвиль. У него дома в Сивцевом Вражке, среди других работ, висел рисунок, который обращал на себя внимание некоторой несмелостью, неуверенностью исполнения. Автором была как раз Н.Г.Яшвиль. Эта женщина, как Е.Г.Мамонтова и М.К.Тенишева, много сделала для развития, для возрождения народных искусств. Яшвиль жила на Украине в Сунках, места эти когда-то принадлежали друзьям А.С.Пушкина — Раевским. В Сунках существовала организованная и построенная Натальей Григорьевной школа, где дети местных жителей обучались различным ремеслам. Художественными образцами служили долгие годы собираемые Натальей Григорьевной по различным губерниям вещи XVII и XVIII вв. Особенно больших результатов достигла в кустарных вышивках устроенная в Сунках мастерская... Изделия рукодельниц из Сунков получили в Париже на выставке высшую награду — Золотую медаль.

Михаил Васильевич, в отличие от многих, хорошо знал деятельность кустарных мастерских в Сунках. Он не один год жил летом недалеко от них, и когда в 1907 году устраивал свою персональную выставку, показал на ней вышивки крестьянок из мастерских в Сунках. Работы служили не декоративной частью выставки, а были самостоятельным отделом, как произведения народного искусства и в каталог выставки были включены именно так.

У Нестерова никогда не было дачи. Каждое лето он уезжал для работы в места определенные ещё зимой: в Подмосковье, Заволжье, на реку Белая, Волгу, в уфимские холмистые просторы... Но куда бы не уезжал М.В.Нестеров, возвращался он в Абрамцево. В молодости, в зрелые годы, и более поздние — Нестеров обязательно возвращался в Абрамцево и писал навсегда полюбившиеся ему окрестности. В Абрамцеве сплетались воедино нити многих устремлений и привязанностей. Здесь жил в былые времена его земляк С.Т.Аксаков. Для народного дома имени Аксакова, который предполагали создать в Уфе, подарил Михаил Васильевич в 1914 году коллекцию живописи, много лет им составляемую. Абрамцево навсегда оставалось для него местом, связанным с созданием таких работ, как «Видение отроку Варфоломею», «Пустынник», кстати, сразу приобретённых П.М.Третьяковым. «С абрамцевского балкона написан фон к Варфоломею» — это слова М.В.Нестерова. Пейзаж Абрамцева местами напоминал ему родину, уфимские земли. Абрамцево писали многие, но никто не уловил свойственный его лесам, полянам, елям особой задумчивости. Сумел только Нестеров.

И абрамцевские этюды всегда висели в доме Михаила Васильевича, чтобы постоянно перед глазами оставались дорогие сердцу места.

Портреты Нестерова. История создания многих связана с его домом в Сивцевом Вражке.

Незадолго до революции, когда в Москве было уже голодно, жена художника с детьми, дочерью и сыном, главным образом из-за слабого здоровья сына, уехала на юг к родственникам. Началась революция и вернуться в Москву они не смогли, выехать было невозможно. Тогда Нестеров, закрыв квартиру и мастерскую на Новинском бульваре в доме Щербатова, поехал за ними сам. С трудом, окольными путями добрался Михаил Васильевич до своих в Армавир и застрял там. Не только с семьёй, но и один он долгое время не мог выехать в Москву. Прошёл год. Наконец помог Нестерову уехать в Москву член реввоенсовета Гусев Сергей Николаевич. Ему рассказали, что художник Нестеров никак не может выехать в Москву. С.Н.Гусев заранее дал знать, когда, на какой станции Нестеров должен ждать его поезд, он остановился на минуту, в течение которой Нестеров сел в вагон к Сергею Николаевичу и благополучно прибыл с ним в Москву. Здесь ожидала большая неприятность.

В отсутствие Нестерова каким-то образом была открыта мастерская, где хранились вещи, библиотека, а главное — этюды и рисунки. Всё, что не было к этому времени из работ приобретено музеями и оставалось у художника, — пропало. «Я — гол как сокол» — писал Нестеров другу, — так, как было лет тридцать назад». По словам художника, «все советские учреждения с выдающимися деятелями старались поправить дело». Но обнаружить исчезнувшие работы Нестерова не удалось.

В течение всей оставшейся жизни Екатерина Петровна — жена художника, — экономя и собирая деньги, ходила в комиссионный на Арбат, и в другие магазины, где продавали картины, рисунки художников, и выискивала пропавшие работы Михаила Васильевича. Кое-что, главным образом из рисунков, удалось с годами вернуть, но основная часть исчезла.

Эту невосстановимую потерю художник переживал тяжело, переживал с семьёй и друзьями. Василий Николаевич Бакшеев неизменно приглашал в те годы Нестерова к себе в деревню — Дубки, где отдавал в его распоряжение свою мастерскую. Дочь художника А.С.Степанова подарила Нестерову мольберт отца. Именно в Дубках у В.Н.Бакшеева был написан известный, много раз воспроизводившийся портрет Натальи Михайловны Нестеровой, который называется «Девушка у пруда». Он тоже висел в доме Нестерова в Сивцевом Вражке там, где нашёл ему место хозяин.

Дома в Сивцевом Вражке М.В.Нестерову трудно было работать. Две комнаты: одна маленькая, в другой семья, но главное — обе не имели света, были попросту темны. Нестеров нашёл выход: портреты можно писать и не у себя дома. В Сивцевом Вражке из портретов последних двух десятилетий жизни Нестеров написал только портрет подруги дочери — Лизы Таль и два превосходных автопортрета.

Нестерову, когда он поселился в Сивцевом Вражке, было около шестидесяти. Но если бы от его работы осталось только то, что он создал в этот последний период жизни, то и тогда бы Нестеров вошёл в историю русского искусства. Всё, написанное художником, а это в основном портреты, было приобретено лучшими картинными галереями страны — Третьяковской галереей и Русским музеем.

Хочется обратить внимание: заказных портретов Нестеров не писал. За каждым созданным художником портретом стоят годы общений, тесных, дружеских, хорошее отношение Михаила Васильевича к портретируемому.

Как-то пришлось слышать рассказ Н.П.Смирнова-Сокольского о его встрече с художником Нестеровым в 30-е годы.

«Жизнь у меня шла отлично, — вспоминал Николай Павлович, — зарабатывал я хорошо, был молод, ну, что греха таить, несколько самонадеян. Однажды пришла мне в голову мысль: что бы мне ещё хотелось? И ответил себе: чтоб Нестеров написал мой портрет. А что? Сколько скажет, столько и заплачу. Сказано, сделано. Позвонил Михаилу Васильевичу. Он назначил встречу в пять вечера. Пошёл в Сивцев Вражек. Познакомились, разговариваем, пьём чай. Через некоторое время я ему:

— Михаил Васильевич, очень бы хотелось, чтобы вы написали мой портрет, можно? Заплачу, сколько скажете.

Посмотрел на меня Михаил Васильевич Нестеров и отвечает:

— Я скоро еду в деревню, — назвал место. — Вы рядом снимите себе дом. Мы проведём с вами лето вместе. Каждый вечер будем ходить гулять, разговаривать, а осенью я вам точно скажу, напишу я ваш портрет или нет.

— Летом у меня самая работа, гастрольные поездки, — закончил рассказ Н.П.Смирнов-Сокольский, — прикинул я, и не снял дома».

Михаил Васильевич писал портрет только в том случае, если человек вполне соответствовал требованиям, предъявляемым к личности Нестеровым. Возможно ли сформулировать эти требования? Рассказать ясно, четко о человеке — Нестерове, о его взглядах и тех свойствах людей, которые могли вызвать у Михаила Васильевича симпатии или напротив? И да и нет. Да — потому, что они отвечали общим понятиям о порядочности, честности, поведении, лишённом двойственности, лживости... Нет — оттого, что нестеровские проницательные и даже чуть колючие глаза и сердце не допускали, может быть, иной раз и допустимое...

Михаил Васильевич, зная свой характер, совсем нелёгкий в общении, близким друзьям признавался: «Опять меня мой характер подвёл, не сдержался». Это больше всего осложняло жизнь ему. Однако основная линия поведения Нестерова всегда оставалась с ним, её все знали, принимали, его уважали и любили, может быть, в первую очередь именно за то, что он был всегда самим собою, прямым, принципиальным человеком, строгим к себе и к окружающим.

У Михаила Васильевича была привычка, скорее правило: в Новый год, в первый день его, он делал у себя дома в Сивцевом Вражке маленькие зарисовки. Замыслы художника, которые хотелось бы выполнить в наступающем году. Сначала маленькие зарисовки. Не сразу возникало окончательное решение, а когда оно определялось, он уходил из дому с этюдником, который Наталья Михайловна и Федор Сергеевич хранили как драгоценность, уходил в разные стороны Москвы писать портреты. Шёл своей прямой решительной походкой то на Арбат в мастерскую к братьям Кориным, где создавался известный портрет двух молодых художников Павла и Александра Кориных, то уходил в Трифоновский переулок к Виктору Михайловичу Васнецову, где в его мастерской в теремке писал портрет друга и чтимого художника.

В разных местах Москвы создавались художником Нестеровым портреты И.Д.Шадра, В.И.Мухиной, художницы Е.Е.Кругликовой, хирурга С.С.Юдина. Дважды писал Нестеров портрет своего друга, ученого А.Н.Сиверцева, писал О.Ю.Шмидта, архитектора А.В.Щукина, доктора Е.П.Разумову, певицу К.Г.Дзержинскую... Завершённые портреты приезжали затем в дом Нестерова в Сивцевом Вражке и долго оставались с автором, прежде чем навсегда уходили в галереи. Большинство созданных художником портретов ушло в музеи с выставки, которую устроил художнику в 1935 году Музей Изящных Искусств им.А.С.Пушкина.

Дольше других висел в доме Нестерова двойной портрет «Философы». Это даже скорее картина, на которой изображены П.А.Флоренский и С.Н.Булгаков. Об этой работе трудно говорить. В доме М.В.Нестерова она царила. В первую очередь внимание обращалось именно на неё, работа заслоняла собою все висевшие здесь же этюды художников, и только после достаточного общения с портретом возможно было переключиться на иные работы, увидеть их, оценить. Довольно большой по размерам двойной портрет-картина занимал центральное место на стене, долго оставался в семье после смерти Нестерова. Когда же судьба его была решена и он навсегда должен был переехать в Третьяковскую галерею, покинуть дом Нестерова, другой художник сел за работу. Это был Федор Сергеевич Булгаков, к тому времени зять Нестерова, сын изображенного на картине философа — С.Н.Булгакова.

Двойной портрет был слишком крупной вещью, чтобы оставаться вне музейного собрания. И раз Третьяковская галерея проявила желание приобрести картину — судьба её была решена. Но дом Нестерова терял с её уходом слишком много, больше того, он был немыслим без неё, поэтому Федор Сергеевич написал копию картины, и работа словно бы и не покидала дома Нестерова.

Судьба художника Ф.С.Булгакова оказывалась в довольно сложных обстоятельствах. Дом Нестерова стал и его сразу после войны. Природная скромность, врождённый такт, почитание художника Нестерова долгое время не позволяли ему повесить свои работы рядом с Нестеровскими. Но когда на стенах дома в Сивцевом Вражке всё же появились работы Федора Сергеевича — пейзаж «Абрамцево», натюрморт «Сирень», «Уголок Парижа», они спокойно выдерживали высокое соседство, составляя честь художнику Федору Сергеевичу Булгакову.

Немногие люди знали художника Федора Сергеевича Булгакова. Выставок у него было очень мало, а работ, между прочим, много и — прекрасных. Ф.С.Булгакову пришлось пережить судьбу большинства наших художников, когда они трудятся, работают и как будто только для себя. Для того, чтобы на художника обратили внимание, надо обладать не талантом, а быть машиной с пробивной силой какого-нибудь очень мощного мотора, который бы всё шумел, шумел, — в конце-концов, может быть, и услышат.

Красивы, просты и сердечны были работы Федора Сергеевича Булгакова. Он любил писать пейзаж, цветы. Какой замечательный был у него портрет любимого кота Нестеровых, какая сирень, дельфиниумы, кусочки весенней земли... Настал такой момент в жизни Натальи Михайловны, когда в её доме, уже не в Сивцевом Вражке, висели только работы Федора Сергеевича, его пейзажи и цветы.

— Чьи это? — спрашивала не только я.

Чудесные светлые, чистые работы замечательного человека и художника, как радостно было на них смотреть, невольно тянулся к ним взгляд снова и снова и возникало сожаление, что и этот замечательный художник фактически известен только очень узкому, очень узкому кругу людей...

Самым главным впечатлением от личного общения с Федором Сергеевичем у меня осталось чувство какого-то мгновенно возникавшего при встрече с ним успокоения. Бессмысленной становилась всякая спешка, уходила досада на то, что где-то не успел, возникало желание забыть многое и просто спокойно поговорить, рассказать, послушать, осмотреться. Общество Федора Сергеевича создавало свой мир, достойный, спокойный, лишённый отупляющей суеты...

Рисовать Федор Сергеевич стал с пяти лет. Почему? Он отвечал просто:

— Все дети рисуют.

Окружение, встречи, разговоры, которые давала семья, сыграли свою роль, и детское желание рисовать стало со временем потребностью.

Родная сестра матери Федора Сергеевича — Мария Ивановна Хорошко — была родственницей известного в старой Москве архитектора В.А.Мазырина. «Ачутка» — так называл Мазырина его ближайший, ещё школьный друг, художник К.А.Коровин.

Хорошки жили в Савеловском переулке, в доме, выстроенном по проекту В.А.Мазырина. Совсем близко мог рассматривать Федор Сергеевич у тётки пейзажи И.И.Левитана, «Камни», «Цветы» — К.А.Коровина, «Заросший пруд» — Елены Дмитриевны Поленовой... Это то, что Фёдор Сергеевич хорошо помнил и называл...

Мать Фёдора Сергеевича была детской писательницей, в книгах своих рассказывала о животных. Для иллюстрации одной из них пригласили художника Ватагина. На глазах у мальчика замечательный анималист стал рисовать канареек, которые жили у Булгаковых. Отойти, оторвать глаз не было никакой возможности — всё, что делал Ватагин, вызывало полный восторг, и художник, видя впечатления Феди, спросил:

— А ты рисуешь?

Федя принёс свои рисунки, они понравились Ватагину. Булгаковы жили тогда в Большом Афанасьевском переулке, а Ватагин в одном из домов, что стояли напротив Храма Христа Спасителя, и художник пригласил мальчика приходить к нему. Федя стал бывать у Ватагина так часто, как позволяли занятия самого художника. Ватагин оказался первым учителем рисования Федора Сергеевича. Кстати, он и лепил у Ватагина, и резал — таковы были задания.

Фёдор Сергеевич хорошо помнил поездку Ватагина в Индию. Это случилось, когда он у него учился, с ним общался. Путешествия в Индию, да ещё художников, были в те времена в Москве редкостью. Привезённые Ватагиным одежды, зарисовки храмов, животных, пейзажи производили огромное впечатление, как и рассказы о стране, её обычаях, и — Фёдор Сергеевич это подчёркивал — грубом поведении в Индии англичан.

Культурная жизнь Москвы начала века блистала спектаклями Художественного театра. Фёдор Сергеевич великолепно помнил все, виденные им в театре, постановки, особенно «Каменный гость», «Пир во время чумы», «Моцарт и Сальери», игру В.И.Качалова, М.Н.Германовой, К.С.Станиславского, восторг вызывали декорации М.В.Добужинского.

Событием жизни — называл спектакли Художественного Фёдор Сергеевич и не уставал повторять:

— Главным чудом была игра актёров, какие талантливые актёры были тогда в Художественном театре.

В «Скрябинском обществе», которое долго оставалось модным, слушали музыку. Фёдор Сергеевич ею настолько увлекался, что одно время музыка начала брать верх над живописью, но это всё же оказалось временным увлечением.

Большое впечатление из поры юношества Фёдора Сергеевича оставила посмертная выставка В.А.Серова. Она проходила на Большой Дмитровке в доме Эрихсона. Портреты, пейзажи, рисунки — блистательные работы Серова. Люди уходили и на другой день возвращались... Возвращался и Фёдор Сергеевич. В то время персональные выставки устраивались крайне редко, разве что посмертно. Работы В.А.Серова, их количество, а главное — красота, так свободно жившая в каждом холсте, рисунке художника, совершенно покоряли. И хранила память всю жизнь дорогу к улице Большая Дмитровка, длинный ряд комнат выставочного зала, заполненных дивными работами большого художника.

Фёдор Сергеевич продолжал свои встречи с Ватагиным. Но однажды к отцу пришёл Нестеров. Родители показали живописные и акварельные работы сына.

— У него есть живописное чутье, — сказал Нестеров.

С тех пор, случилось это перед самой революцией, жизнь Фёдора Сергеевича, можно сказать, всё время шла рядом с Михаилом Васильевичем Нестеровым. Все значительные решения, все работы, от маленьких, величиной в ладонь, живописных зарисовок, этюдов, до больших тематических, пока был жив Михаил Васильевич, — все они не миновали строгих и верных глаз художника Нестерова, его ясных, правдивых и доброжелательных оценок.

Оглядываясь на время, когда он, Фёдор Сергеевич, как и каждый молодой человек, нуждаясь в поддержке, одобрении и ободрении, тянулся к встречам с художниками, чтобы услышать их мнение о первых работах, вспоминал Булгаков ещё две встречи.

Первая — с Иваном Мясоедовым. Это было в Крыму. С трудом, через знакомых, удалось устроить встречу. Фёдор Сергеевич принёс последние рисунки и акварели. Иван Мясоедов, когда пришёл Фёдор Сергеевич, писал розы. Работу Мясоедов не прервал, а продолжал писать, предложив подождать. «Было интересно осмотреться, — вспоминал Фёдор Сергеевич, — мастерская художника, запах красок, растворителей, по стенам акварели, рисунки Мясоедова, блестяще выполненные, но... — уточнял Федор Сергеевич, — какие-то холодные. Равнодушно встречали они брошенный на них взгляд, и он уходил от них равнодушным». Работал Мясоедов быстро и точно. Посмотрев рисунки Фёдора Сергеевича, призвал его к академической правильности и энергичности рисунка. Но, глядя на работы, висевшие по стенам, и на ту, что Мясоедов доводил при нём до конца, Фёдор Сергеевич почувствовал в них скорее какую-то ловкость, чем энергичность. Душевности не было и во встрече с молодым художником. Быстро свёл к концу визит Мясоедов. Осталось впечатление глубокого разочарования, тягостного недоразумения и досады на себя — зачем пришёл?

Через некоторое время, это было уже в 1923 году, стало известно, что в Крыму живёт и лечится Борис Кустодиев. Художника возили везде в коляске, он не мог ходить, работал только сидя. Но много. Эта встреча, напротив, оставила у Фёдора Сергеевича на всю жизнь впечатление теплоты и внимания. Кустодиев, не торопясь, одну за другой просмотрел все работы, для каждой нашёл слова одобрения и в конце сказал:

— Вас, видимо, больше тянет к рисунку, чем к живописи?

Художник ошибался, Фёдор Сергеевич принёс только рисунки потому, что у него просто не было красок, шли годы революции, а хотелось показать последние работы. Но объяснить всё постеснялся... А Кустодиев, уверенный в правильности своего вывода, посоветовал Фёдору Сергеевичу ехать в Москву учиться у Д.Н.Кардовского в его студии, и дал Фёдору Сергеевичу рекомендательное письмо.

В Москве пошёл сначала к Нестерову. Михаил Васильевич сам отобрал, какие рисунки следует показать Д.Н.Кардовскому.

Студия Д.Н.Кардовского помещалась на улице Горького в доме рядом с Моссоветом, на шестом этаже. Она собирала в то время немало художественной молодежи, уверенной в необходимости постижения рисунка в избранном пути художника. Много было тогда и таких, кто считал рисунок необязательным, даже ненужным.

«Какой красивый старик», — подумал, впервые увидев Д.Н.Кардовского.

«Говорил “старик”, — вспоминал Ф.С.Булгаков, — неторопливо, работы смотрел внимательно, молча». В студию принял сразу, просмотрев рисунки. Заниматься пришлось вечером, так как днём стал работать в банке, от банка и комнату получил в Замоскворечье, на углу Якиманки и Набережной. Здесь и провёл Фёдор Сергеевич все годы, пока дом М.В.Нестерова не стал и его домом.

В студию приходил каждый день. Занятия Кардовский вёл очень чётко, объяснял свои требования понятно, они касались больше рисунка, чем живописи. «Но за каждым словом, за каждым движением, — говорил Фёдор Сергеевич, — ясно и осязаемо стояло ощущение знаний, умения учителя». Все замечания Д.Н.Кардовского были строго обоснованы, слова и мысли серьёзны, у него возможным оказывалось достичь высокого уровня профессиональной культуры.

Чувство уверенности в студии Д.Н.Кардовского от урока к уроку росло. Учились по живой модели, рисовали карандашом, углём, но и писали. Иногда Д.Н.Кардовский вспоминал своего учителя П.П.Чистякова, повторял его замечания кому-нибудь из студийцев, вроде: «Чем ближе к натуре — тем лучше, а точь-в-точь, так нехорошо».

У Д.Н.Кардовского Фёдор Сергеевич учился рисовать, а тянуло к живописи. В один из дней в студию пришла Таня Кончаловская — племянница Петра Петровича Кончаловского. Пришла поучиться рисунку. Её живописная манера понравилась Фёдору Сергеевичу.

— И я, — вспоминал он, — стал мазать, как Таня Кончаловская. Кардовский посмотрел и говорит: «В цвете хорошо, а в тоне не выдержано».

Как только возникала какая-то неясность, препятствие, сомнения — Фёдор Сергеевич шёл в Сивцев Вражек. Бывал он постоянно у Нестеровых и просто так, приходил в гости. Всегда заставал кого-нибудь из интересных людей. Слушал он в доме Михаила Васильевича Нестерова рассказы П.П.Перцева о Венеции, разговоры Перцева и Нестерова об Италии, иногда заставал молодого тогда художника — Павла Корина, историка искусств Сергея Николаевича Дурылина, общался с сыном и дочерью Нестерова, с их друзьями. Это были самые тёплые, самые радостные часы жизни Фёдора Сергеевича той поры.

Принёс как-то Фёдор Сергеевич свои новые работы, написанные под влиянием Тани Кончаловской. Михаил Васильевич посмотрел холсты и сказал:

— Федя, нам надо показать всё это Петру Петровичу. Я позвоню ему.

Свидание состоялось в мастерской Петра Петровича Кончаловского в доме, который старая Москва знала, как дом Пегит, в нем было немало мастерских художников, в том числе и Г.Б.Якулова.

Этюды Фёдор Сергеевич разложил и расставил в мастерской Кончаловского, как тот просил. Петр Петрович благодушно рассматривал их, очерчивая пальцем удачные места. Заключение было чёткое:

— Из студии Кардовского уходите, нужно очистить глаз, у вас есть живописное чутьё.

Два года было отдано студии Кардовского. О ней и её учителе Фёдор Сергеевич всю жизнь вспоминал с благодарностью. Но безудержно хотелось заниматься живописью, и Фёдор Сергеевич пошёл во ВХУТЕИН — Высший художественно-технический институт. Деканом живописного факультета был Р.Р.Фальк. Занятия у Д.Н.Кардовского служили в то время гарантией высокого уровня профессиональной художественной подготовки. Фёдор Сергеевич был принят на третий курс в мастерскую Ильи Машкова.

— Сначала мои работы были черным-черны — прямо заслонка, — вспомнал Фёдор Сергеевич, — а потом постепенно я стал догонять товарищей. Илья Машков, посмотрев работы Фёдора Сергеевича, сказал:

— Талантлив, но работать и работать.

Фёдор Сергеевич старался изо всех сил, и товарищи передавали ему слова И.Машкова: «Это — здоровый трактор».

Фёдор Сергеевич рассказывал, что Илья Машков в беседах или отдельных замечаниях всегда делал очень интересные сравнения, порой каламбурные.

В центре внимания всей мастерской было творчество Сезанна. На этом художнике сосредоточивались интересы и учителя, и учеников. Среда ВХУТЕИНА давала очень много. Ежедневные общения с товарищами по мастерской приносили огромный творческий заряд, развивали мысль, живописное чутьё. Учили друг друга и учились друг у друга, делились каждый, кто чем богат, убеждения отстаивали шумно, горячо. В мастерской постоянно шли споры. При общности взглядов всякий имел и свои убеждения, опыт — всё обсуждалось и отстаивалось. Ощущалось единое горячее желание избежать серости, найти собственное живописное восприятие и показать его в работах.

М.В.Нестеров, с которым Фёдор Сергеевич делился увлечениями, рассказывал о мастерской И.Машкова, замечал: «Вы до одури доходите от Сезанна».

Оглядываясь на те годы, Фёдор Сергеевич неизменно добавлял: «Я был самый реалистический ученик».

Из художников, кроме Сезанна, почитались и признавались в мастерской Ильи Машкова Василий Суриков, Ал. Иванов и венецианцы. Последние от того, что Сезанн призывал к натуре идти через венецианскую школу живописи.

Писали в мастерской, главным образом, обнажённую модель и натюрморты. Процесс постановки натюрмортов проходил, по воспоминаниям Ф.С.Булгакова, — бурно. Осуществлялся он учениками. Все хотели по-своему, не соглашались друг с другом, спорили. Иногда Машков разрешал споры, сомнения в десять минут, сам ставил натюрморт. Всегда интересно. Но в мастерской Илья Машков бывал редко, ещё реже — поправлял работы. Обычно, переходя от мольберта к мольберту, он просто говорил, у кого лучше, у кого хуже. Вообще объяснял свои требования и давал советы на словах в противоположность Кардовскому, но, если брался поправлять, что бывало редко, у него выходило то, чего не мог достичь ни один из учеников его мастерской. Однажды, на памяти Фёдора Сергеевича, Машков сел писать кому-то из учеников своей мастерской обнажённую натуру, у того ничего не получилось. Все остальные бросили свои палитры, мольберты, холсты и, окружив Машкова, смотрели, как он работает, смотрели внимательно всё время, пока учитель писал. А когда потом пытались следовать, получалось совсем не то.

Вообще же, приходя в мастерскую, Илья Машков больше любил рассказывать о своих поездках в Италию, в Египет, рассказывал колоритно, с яркими сравнениями.

Иногда в мастерскую заходил взглянуть, как дела у сына, Миши, Петр Петрович Кончаловский. Это был праздник. Петр Петрович подходил и к другим ученикам мастерской. Замечания от него всегда получали дельные, ясные и понятные.

«Соседними были мастерские Фалька и Древина. Ходили друг к другу, смотрели работы, давали оценки, критиковали без стеснения, но никогда никакого озлобления, недовольства эта критика не вызывала, — вспоминал Ф.С.Булгаков, жили дружно. Ученики Фалька заявляли: «У нас — закрытый цвет, а у вас, машковцев, открытый».

Два раз в год в конце полугодия устраивали выставки по мастерским. Смотреть работы собирались студенты всех мастерских ВХУТЕИНА, переходили из одной мастерской в другую, жестоко споря, не соглашаясь. Иногда дело доходило даже до ругани, так разгорались страсти.

«Студенчество ВХУТЕИНА, — вспоминал Ф.С.Булгаков, — горело желанием выполнить работы, как Тициан, не меньше. Всепоглощающим желанием было высокое качество работ, а то, что ходили без подмёток, мало беспокоило тогда будущих художников».

Нестерову Фёдор Сергеевич продолжал регулярно показывать работы. После годичного пребывания в мастерской Машкова, как-то посмотрев последние холсты Булгакова, Нестеров сказал: «А рисунок-то у вас, Федя, полетел к чёрту. Придется поклониться Корину».

Павел Дмитриевич отправил Федю рисовать слепки в Музей Изящных Искусств. Рисовал несколько месяцев, показывая после каждого сеанса работу Корину, а вечерами, под его же руководством, занимался рисунком с натуры. Так было до тех пор, пока Корин не уехал в Италию, т.е. до 1932 года.

Множество интересных встреч подарила Фёдору Сергеевичу жизнь. Он расстался с ВХУТЕИНом в конце 20-х, а в конце 30-х был принят в московский Союз художников. Менялись составы художественных советов, мнения, подходы к оценке художников, а Фёдор Сергеевич продолжал работать в раз избранной, определившейся в результате большого труда, манере, со склонностью к той живописной линии, которая вошла в искусство с художником Петром Петровичем Кончаловским. Путь М.В.Нестерова в искусстве был иным. «Но, — говорил Фёдор Сергеевич, — Михаил Васильевич Нестеров обладал качествами большого художника. Он понимал художников другого направления и не отрицал их. Перед своими выставками Петр Петрович звал к себе в мастерскую не кого-нибудь — М.В.Нестерова и показывал ему работы, которые хотел выставить. Звал всегда. И Нестеров всегда приходил».

П.П.Кончаловский приглашал художника другой палитры, иного пути в искусстве, но художника. Фёдор Сергеевич тоже работал совсем не так, как Михаил Васильевич, но отрицания он от М.В.Нестерова никогда не слышал. Если же увлечения мешали постижению мастерства, Михаил Васильевич восставал. «Пойдёмте, Федя, в музей Морозова, — говорил он, просмотрев очередные работы Фёдора Сергеевича, — надо разобраться».

Речь шла о галерее, составленной тем самым И.А.Морозовым, чей портрет на фоне натюрморта Матисса был написан Валентином Серовым. Музей находился на Пречистинке, в доме, где ныне Академия художеств России.

Фёдор Сергеевич на всю жизнь запомнил посещения с Нестеровым Морозовского музея. Михаил Васильевич останавливался с ним у полотен Гогена — он считал его очень сильным живописцем. Ценил Сезанна, особенно его «Автопортрет».

— Помимо живописи, есть лепка, есть трагизм, — говорил Нестеров Булгакову, останавливался у натюрморта Сезанна с персиками и по нескольку раз возвращался к работе «Гора святой Виктории», указывая, как хорошо взято небо.

— Дерзновенно, — говорил Нестеров, — и мотив есть, а краски основные — зелёная — Веронезе, краска Поля Веронезе и оранжевая...

Отмечал Михаил Васильевич талант и вкус Дега и добавлял: «Мне жаль его бабёнок, они, может, два, три дня не жрали. Сам Дега, вероятно, отмахивался от трагического содержания жизни этих женщин, а оно в работах получалось, выходило».

Постоянно Нестеров обращал внимание Фёдора Сергеевича на живших художников, которых ценил сам — среди них были: Илья Машков, П.П.Кончаловский, Павел Корин, Мартирос Сарьян, Павел Кузнецов, С.Герасимов, А.Дейнека, Н.Ромадин...

Зиму Фёдор Сергеевич проводил в Москве, а летом уезжал писать этюды, собирать материал для будущих картин. Иногда сам по себе, иногда в командировку. То он отправлялся в среднюю полосу России, в Таруссу, то ехал в Сванетию, писал Тиберду, Кавказ, ездил в Алма-Ату. Всё, что привозил, непременно приносил Михаилу Васильевичу в Сивцев Вражек. И те картины, которые готовил для выставки, первым видел Михаил Васильевич. Случалось, что Нестеров не ограничивался только просмотром дома, шёл на выставку, взглянуть, как висят и выглядят среди иных Федины работы. С неизменным удовольствием смотрел Федины пейзажные этюды. Сам Михаил Васильевич в 20-е и 30-е годы работал очень много.

Случалось и Фёдору Сергеевичу смотреть дома у Нестерова его новые портреты, пейзажные этюды. «Это была настоящая радость», — говорил Федор Сергеевич.

«Я всегда держался около природы», — писал о себе М.В.Нестеров, и Фёдору Сергеевичу он говорил о необходимости этого правила для художника. В пору, когда Нестеров входил в искусство, искусствоведения почти не было. Во всяком случае не проводили тогда строго разделения художников на портретистов, пейзажистов, жанристов... Хотя многие из живописцев проявляли ту или иную склонность, но упора на эти определения в творчестве не принято было делать. С годами всё чаще стали мелькать в печати слова в применении к художнику «портретист», «пейзажист»...

Фёдор Сергеевич рассказывал, как однажды Михаил Васильевич вдруг произнёс: «Я — не портретист, я — не пейзажист, Я — Нестеров». «Действительно, — продолжил Фёдор Сергеевич, а я записывала, — сколько видел работ Михаила Васильевича у него дома, ещё при нём, только что созданных летом этюдов, и после его смерти на выставках, в музеях... Помню, как в Музее Изящных Искусств в Круглом зале разворачивали его картину «На Руси», чтобы сфотографировать. Теперь она в Третьяковской галерее, свернута в рулон. А тогда она ещё оставалась собственностью художника. Хранили её сначала в Историческом музее, потом Павел Корин в своей мастерской. Михаилу Васильевичу негде было её держать. Помню его выставку портретов тоже в Музее Изящных Искусств в 1935 году. И везде в работах любых жанров, в больших и маленьких холстах — везде, стоило на них взглянуть, сразу скажешь — Нестеров. Даже совсем в небольших рабочих зарисовках художника, исполняемых традиционно в Новый год, — Михаил Васильевич их не подписывал, — всегда ясно, чётко видно — Нестеров».

Больше всего после искусства Михаил Васильевич любил общение с людьми. Но не с кем попало, а с людьми, близкими по духу, высоко настроенными. Кроме названных, по вечерам поговорить заглядывал С.С.Юдин, талантливый и знаменитый тогда московский хирург, человек живой, интересный... Неизменными гостями Нестерова были братья Корины, художник Александр Васильевич Куприн. С последним дружил близко и Фёдор Сергеевич. Куприн жил недалеко от Булгакова в доме, необычном даже для старой Москвы, выстроенном по проекту художника Сергея Васильевича Малютина, им же и декорированном, в доме Перцова — так его называли в Москве прошлого. Фёдор Сергеевич любил бывать у художника А.В.Куприна, писал из окон его мастерской пейзажи Москвы. Работали они и вместе. Михаил Васильевич одобрял эту дружбу, говорил: «Отлично, парень-то он талантливый».

У Александра Васильевича в мастерской стоял, им самим сконструированный, орган, и случалось, работе предшествовала или её сопровождала игра художника Куприна на органе. «Замечательные концерты, — вспоминал о них с удовольствием Фёдор Сергеевич, —случалось, слушал их вместе с нами и Петр Петрович Кончаловский, он нередко приходил к Куприну».

Бывали и в доме Нестерова импровизированные концерты, пела К.Дзержинская, играл Игумнов, пока был инструмент. Радио М.В.Нестеров не любил, называл его: «дудка». Но с тех пор, как началась война, слушал его постоянно. Москвы Нестеров не покинул. Не уезжал в эвакуацию, не ходил в бомбоубежище, оставался у себя дома в Сивцевом Вражке всё самое тяжёлое время войны. В 1943 году он умер.

После войны Фёдор Сергеевич свою комнату, служившую ему и мастерской, сдал и переехал в Сивцев Вражек. Но в доме Нестерова ничто не нарушилось. Даже своих работ Федор Сергеевич долго не вешал. Затем, кроме пейзажей Абрамцева «Сирени» и «Дельфиниума», появился ещё пейзаж Парижа. На нём было изображено место неподалеку от Собора Парижской Богоматери, самая древняя часть Парижа — Ситэ.

Фёдор Сергеевич попал в Париж впервые в 1966 году. Родителей уже не было в живых, но оставались сестра и брат. Однажды, когда он писал на Монмартре, к нему подошла женщина, долго смотрела, как он работает, а потом спросила:

— Вы поклонник французского искусства?

— Да, — ответил Фёдор Сергеевич, — но не абстрактного.

— А его никто и не любит, — услышал Фёдор Сергеевич в ответ. — Оно насаждается насильственно. Я пытаюсь бороться (женщина оказалась преподавателем французской Академии Художеств), но это очень трудно, на поддержку абстрактного искусства бросают большие деньги.

О чём бы в Сивцевом Вражке в доме Михаила Васильевича не шла речь, а дом этот оставался всё равно Нестеровским даже тогда, когда Михаила Васильевича уже давно не было, рано или поздно она, речь, переходила на Нестерова. И, рассказывая об этой встрече в Париже, Фёдор Сергеевич вспомнил:

— Михаил Васильевич в Париже бывал трижды. Из французских художников он очень любил Бастьена Лепажа и говорил: «Бастьену Лепажу я могу сделать самый высокий, с моей точки зрения, комплимент: — Он — русский художник».

[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Москва"]
Дата обновления информации (Modify date): 07.06.03 11:28