Art пересечения

Фаина Гримберг

Тёзки
(Энди Уорхол, Андрей Гаврилин)

В тот день я решила походить по выставкам. Начала, разумеется, с Волхонки, куда привезли Энди Уорхола. Буду честна: не ожидала такого сильного впечатления. Вот уже ехала в метро, уже бродила по залам ЦДХ, а всё стояли перед глазами, перед этими самым внутренним взором, изображение огромных консервных банок и многажды повторенная Мерилин Монро...

Лето. В ЦДХ мало посетителей. Прохаживалась в пустынных залах мимо стен, покрытых, словно чешуей пёстрой, картинами, картинами, картинами... Попадались также инсталляции... Скромное обаяние пресловутого «мейнстрима» — того самого «общего направления», проложенного русла, по которому плывут единой флотилией корабли, всего лишь нескольких, чётко определённых разновидностей... Косяком проплывал пост-постимпрессионизм, правил бал, первенствовал открытый мазок; тот самый открытый мазок смачной смешанности красок, характеризующийся в кругу художников как «больше грязи — больше связи»; нагромождению подобных мазков безразлично, в сущности, что изображать — вид Венеции, курятник, цветочный букет; важно само это сочетание красок... Далее — сплошные стены эпигонов Рене Магритта — здесь во главе угла, что называется, символизм изображённого... А вот и инсталяции потянулись — пост-постподражание подражателям все того же Энди Уорхола... А в памяти посверкивает пастернаковское:

«Предвестьем льгот приходит гений
И гнётом мстит за свой уход...»

Похоже, гении ХХ века отомстили сполна своим московским последователям...

И всё думалось и думалось о феномене Энди Уорхола... Хотелось рискнуть и написать об этом... Ну, как это назвать? Об этом художнике? Об этом деятеле? Об этом явлении... культуры? Или нет, проще и яснее определить так: об этом явлении человеческой природы...

И — вся в таких мыслях — вхожу в небольшое помещение одной из московских галерей. Ожидала увидеть новые вариации на ту же тему: Рене Магритт, Энди Уорхол, подражания подражателям подражателей...

И вдруг посмотрели на меня с невысоких этих стенок человеческие глаза, потянулись руки, изогнулись навстречу живые фигуры... Но это отнюдь не был «фотографический реализм»; это не был и натурализм... А что? Что же? Что-то очень живое, своеобычное, и потому оригинальное, заставляющее широко раскрыть глаза, побуждающее ум к размышлениям... Имя и фамилия художника: Андрей Гаврилин...

В сущности, первоначально это общее — одно на двоих, столь разных, — имя — Энди, Ондрей, Андрей — и вызвало желание писать о них обоих; казалось бы, совершенно несходных — один — знаковая фигура ХХ-го, уже минувшего века, классик модерна; и другой — известный покамест лишь не такому уж и широкому кругу поклонников, возрождающий в своей живописи и графике «хорошо забытое» старинное искусство, когда из холста и бумаги выступают неведомо как и почему живые, совсем живые существа... И есть и ещё общее у этих двоих, столь различных: славянское происхождение, те самые корни, причудливо летящее, переходящее в эту устремлённость в открытый мир...

Итак...

Первые десятилетия ХХ-го века породили волны и потоки эмиграции в Америку, в Новый свет. Насельники Западной Украины бежали, не желая служить в австро-венгерской армии, боясь большой войны (и она вскоре и грянула — первая мировая); армяне спасались от преследований османских властей, российские евреи — от инспирированных правительством Николая II погромов... Перед самой первой мировой войной отправился в далёкую Америку и словацкий крестьянин Ондрей Вархола. В родной деревне он оставил молодую жену Юлию, она должна была приехать к нему после того, как он устроится на новом месте. Однако их разлука растянулась почти на десятилетие... В сущности, о родителях Энди Уорхола известно не так много. Но возможно предположить, что отец и мать будущего новатора стиля модерн были людьми, воспитанными строго, как это велось среди восточноевропейских славян-католиков. Большая война, разлучившая молодых людей, не заставила их позабыть друг друга. В 1921 году супруги Вархола вновь соединились в американском городе Питсбурге. Один за другим родились два сына — Пол и Джон. Как ни странно, но точная дата рождения младшего сына четы Вархола — Эндрю — не известна. Вероятно, он родился в 1928 году, а, может быть, и в двадцать девятом, а, может, даже и в тридцатом...

А в далёкой России нэп порождал иллюзии и надежды. Надеялся и крестьянин Семён Поздняков, приобретший за время действия «новой экономической политики» землю, имущество... Он мечтал укрепить своё хозяйство, где трудилась вся его большая семья. Потому-то он и пренебрёг возможностью эмиграции в ту же Америку. За это опрометчивое решение семья вскоре и была наказана. Власти резко прекратили практику нэпа. Вместе с миллионами других граждан лишились всего нажитого и Поздняковы. Но путь в эмиграцию был уже прочно закрыт. Семейный клан перебрался в Москву, нуждавшуюся в дешёвых рабочих руках. Здесь их ожидало скученное житьё в бараках, медленное разрушение традиционного родового крестьянского уклада и усвоение новых, городских принципов жизнеустройства... Этот полукрестьянский-полугородской род, воздвигшийся фигурами сумрачными и печальными над раскрытым гробом худенькой, почти прозрачной старушки-праматери, изображён на холсте Андрея Гаврилина «Русские похороны». В середине тридцатых годов в семье Семёна и Ксении Поздняковых родилась самая младшая дочь, Елизавета, будущая мать Андрея. И тогда же, на Украине, в городе Белая Церковь, родился его будущий отец. Молодая семья Гаврилиных была уже советской семьей. Михаил Егорович, в детстве — деревенский пастух, в тридцатые годы — уже советский лётчик; его жена, Галина Александровна Броницкая, — внучка польских аристократов, сосланных в Сибирь за неповиновение российским имперским властям... Приближался тридцать седьмой год, страна готовилась праздновать юбилей... гибели Пушкина. Михаил Егорович, тянувшийся к проявлениям культуры, в детстве недоступной ему, назвал своего первенца красивым именем «Олег» в честь известной пушкинской «Песни о вещем Олеге»... Прошло много лет. Среди семейных фотографий московский инженер Олег Михайлоич Гаврилин хранил фотопортреты предков — прапрапрадеда Вацлава и прапрапрабабушки Ядвиги с тёмной кружевной накидкой на гордо вскинутой голове и похожей удивительно на характерные литературные описания «гордых полячек». Таким образом сын Олега Гаврилина и выпускницы полиграфического техникума Елизаветы Поздняковой, Андрей, мог ощущать себя в одно и то же время — русским крестьянином, польским шляхтичем, советским школьником и студентом и наконец — гражданином новейшей России — Российской федерации...

grimber1.jpg (13949 bytes)

Андрей Гаврилин. «Натюрморт с тенью». Холст, масло. 60х50. 1998

Встречается в жизни странное сродство. Энди Уорхол мог бы быть отцом Андрея Гаврилина, между ними — тридцатилетнее пространство времени. Но и будущий классик мог чувствовать себя одновременно — словацким крестьянином, американским провинциалом... Он вспоминал, как мать читала ему на английском языке: «Мать подолгу читала мне вслух, с сильным чехословацким акцентом, старательно выговаривая...»* Этот «славянский акцент» наложил свои краски на провинциальное питсбургское детство Энди Вархолы... Первой учительницей рисования Андрея Гаврилина стала бабушка, Ксения Федоровна Позднякова; она читала по складам Евангелие, знала на память народные варианты церковных песнопений, окрестила любимого внука в московской церкви Иоанна Воина на Якиманке и рисовала карандашом голубей, «гулёк»... Будущего Энди Уорхола (тогда ещё просто Энди) также учила азам рисования мать. Я видела её рисунки, карандашные, на тонких листках, очень домашние. Словачка-католичка, она изображала ангелов с пышными крыльями... Матери, сами вышедшие «из низов», что называется, мечтают о лучшей будущности для своих любимых сыновей. Юлия Вархола понимала, что её последыш, младший, любимец, не годится для бытия промышленного рабочего или даже для более престижной должности инженера. Елизавета Семёновна отвела Андрюшу в детскую художественную школу...

* Цитаты — по книге: Энди Уорхол. «Философия Энди Уорхала (от Э к Ъ и обратно)». С.-Пб., 2000, стр. 23. Перевод Натальи Кигай.

Банальный «секрет»: мы зависим от общества, в котором обретаемся; в котором, попросту говоря, живём. Мы зависим от своего рода «воздушной среды» этого общества; от воздуха, которым мы — вместе со всеми прочими членами этого общества — дышим. И вот, эта самая «воздушная среда» Америки побуждала недавнего школьника Энди стремиться в этот самый большой мир, в центр большой, бурно живущей страны, в город, ставший Парижем второй половины ХХ-го века, в Нью-Йорк... Я спросила Наталью Кигай, переводчидцу одной из книг Энди Уорхола, как бы она определила уровень его образовнности. Она ответила, что русское и американское гуманитарное образование имеют различные приоритетные ценности. Эндрю Вархола окончил Технологический институт Карнеги в Питсбурге (теперь это — университет Карнеги Меллона); он был хорошо знаком с концепциями современных философов; а в Нью-Йорке окунулся в кипучую жизнь современного искусства — бродвейские спектакли, опера, музей, многочисленные художественные галереи... Нью-Йорк пятидесятых кипел, бурлил, пенился, звал жить и действовать...

grimber2.jpg (15438 bytes)

Андрей Гаврилин. «После свадьбы». Картон., темпера, гуашь. 60х77. 2000

В 1981 году Андрей Гаврилин окончил Московское художественное академическое училище Памяти 1905 года, затем прошёл через мытарства обязательной службы в армии; в 1991 году окончил Московский полиграфический институт. После скандального запрета Бульдозерной выставки, когда против московских художников-неомодернистов применили «технику», власти проводили своего рода двойственную политику в отношении «деятелей искусства». Налицо оставался перманентный «зажим», но в то же время на ВДНХ один из сельскохозяйственных павильонов был предоставлен художникам-неформалам, туда тянулись очереди зрителей. Для тех же неформалов, которых не принимали в союз художников за несходство с Чуйковым и Пластовым, создан был профком художников, они получили и выставочный зал на Малой Грузинской, где в своё время выставлялись Рабин, Жутовский... Но у этой «положительной стороны» быстро сформировалась и «сторона отрицательная»: почти что стремительно сложился пресловутый «мейнстрим», та самая «общая направленность», спрос — преимущественно галеристов США — на «соцарт» советских «неформалов». Стоит сказать и ещё об одном свойстве советских художников-оппозиционеров: в большинстве своём они составляли своеобразный замкнуто-элитарный круг. Таким образом, художнику, который не придерживался «преимущественного» направления и не имел желательных общественных и семейных связей, фактически ничего «не светило». Нечего было и думать о прилично оплачиваемой работе; ни театр, ни дизайн, ни реклама не предъявляли спроса на «молодые дарования», невостребованными оставались и оригинальность и нестандартность в книжной графике. Большая часть молодых людей, учившихся вместе с Андреем Гаврилиным, давно перебралась в США или в Израиль... Судьба предоставила ему на выбор — или бороться за «место под солнцем», или дистанцироваться от существующих групп, группировок, объединений. Своеобразное сочетание славянских свойств натуры — гордости и застенчивости — побудило Андрея Гаврилина выбрать второе. Это был тернистый путь одиночки...

grimber3.jpg (19567 bytes)

Андрей Гаврилин. «Мальчик на лесах». Бум., акварель. 60х90. 1998

Родители Эндрю Вархолы решительно и по своей воле изменили свою жизнь, перебравшись за океан. Вовсе не удивительно, что и их младший сын сделал своим выбором всё ту же решительность. Теперь ему предстояло завоевать Нью-Йорк. Сферой его деятельности становится реклама. Он великолепный рисовальщик. Человек скорее застенчивый, нежели общительный, он ежевечерне «тусуется» в среде художников, актёров, дизвйнеров. Несмотря на то, что жизнь Эндрю Вархолы протекает как бы открыто, на виду у всех, он навсегда останется личностью, по сути своей, загадочной. Гадают о его интимной жизни: кто он? Гомосексуалист? Бисексуал? А, может быть, он был принципиально асексуален? В Нью-Йорк переезжает к сыну мать, Юлия. Примерный сын сопровождает её к мессе. Являлся ли он практикующим католиком? Кажется, в основе его образа жизни — эпатаж как принцип. Но многочисленные племянники запомнили его добрым дядюшкой, заботливым семьянином... Человек-загадка... Его словацкую фамилию нечаянно искажают при написании, и этот вариант написания в сочетании с уменьшительной формой от имени «Эндрю» он сделает своим псевдонимом и под этим псевдонимом сделается лицом Америки — Энди Уорхолом... Он устремляется в искусство рекламы, где востребованы острота, стильность, оригинальность. Для компании «И. Миллер» он делает рекламные изображения обуви и эти рисунки производят сенсацию. Приходят первые большие деньги, куплен дом в Нью-Йорке, первый дом Энди Уорхола, где он поселился вместе с матерью. В 1956 году он отправляется в путешествие и посещает Японию, Камбоджу, Индию, Египет, Италию... Что даст ему это путешествие именно как художнику? Обратим внимание на то, что во всех этих регионах искусство в своё время являлось именно бытовым, а не элитарным, развиты были прикладные формы... И вот молодой американский художник решается на очередной смелый (на этот раз — даже и очень смелый) шаг. Он решительно объединяет две сферы, традиционно несоединяемые в современном мире, сферу элитарного искусства и сферу «искусства для народа» — рекламу, кино, иллюстрирование популярных газет и журналов. Используя технику шёлкографии, он переносит на полотно рекламные трафареты, кадры из популярных фильмов. Кумиры американской народной культуры — Элвис Пресли, Мерилин Монро, Элизабет Тейлор — предстают в работах Энди Уорхола именно как объекты народного поклонения, чьи изображения широко тиражируются. Уорхол поэтизирует художнически сам принцип тиражирования, лежащий в основе массовой культуры. Он бросает вызов брезгивости «традиционного искусства», поэтически изображая всё то, что «традиционалисты» принципиально презирали. Так, в начале шестидесятых появляются одна за другой работы Уорхола: «Кока-кола», «Консервные банки с супом «Кемпбелл», «Телефон»... Искусство Энди Уорхола становилось всё более соблазнительным для его последователей, его растущая популярность дразнила и манила видимостью лёгкого успеха... Сколько юношей и девушек в своё время — вернее даже, в свои времена — соблазнялись кажущейся простотой и видимой эффектностью искусства кубистов и примитивистов, золотыми девушками Климта и танцами и рыбками Матисса... Я спросила Андрея Гаврилина, какого он мнения об искусстве модерн (в широком смысле этого понятия). Подумав, он сказал, что основной, непременной основой экспериментального искусства всегда является виртуозное владение традиционными основами живописи и графики. Все эти прославленные экспериментаторы — прежде всего — прекрасные рисовальщики. Именно виртуозное владение традиционной техникой позволило им сделать «дальнейшие шаги». Но творчество их весьма коварно. Напрасно воображают любители лёгкого успеха, будто перед ними пример для подражания, широко распахнутая дверь, своеобразное руководство к действию. Нарисовать ещё один чёрный квадрат, или жёлтый квадрат, или голубой треугольник, разве это трудно? Да нет, легко. И тотчас... пополнишь бесчисленные ряды эпигонов. Потому что все деятели искусства модерн — от Малевича и Эль Лисицкого до Энди Уорхола — ярко блещут, но плотно прикрывают за собой пресловутую дверь. Кажется, последователей у них быть не может, одни лишь эпигоны. Впрочем, пытаться быть последователями великих — дело принципиально и фактически безнадёжное...

Сам Энди Уорхол писал в своей «Философии»: «Что мне всегда хотелось видеть в своих помощниках — так это определённую степень недопонимания того, что я пытаюсь сделать. Не какое-то существенное, фундаментальное непонимание; просто лёгкое отсутствие взаимопонимания...» И далее: «Мне нравится, когда у людей, которые со мной работают, возникают собственные идеи по поводу того, что нужно делать — тогда мне с ними не скучно; но кроме того я люблю, чтобы они имели со мной что-то общее и проявляли ко мне интерес. Люблю, когда обо мне заботятся, не люблю, когда обо мне забывают.»*

* См. выше, стр. 98—99.

Творчество Энди Уорхола всё более становится парадоксалистским; причудливо дразнит видимой доступностью для восприятия и — в то же самое время — как бы «зашкаливает» в сфере принципиальной элитарности... Принципиальной ли?.. В середине шестидесятых студия Энди Уорхола переезжает из верхнего восточного Манхеттена ближе к центру того же Манхеттена. Фотограф-художник Билли Нейм, один из «команды» Уорхола, красит помещение металлической серебряной краской. Вскоре студия получит знаковое название: «Фабрика». Уорхол постоянно в работе — пишет картины, снимает фильмы, издаёт журналы, организует концерты рок-групп... Вокруг него — множество людей — от признанных «звёзд» до случайно забредших «чудаков». Жизнь Уорхола — это его работа, его работа — это его жизнь. Его работа — это свобода, свобода его и окруживших его людей, работающих вместе с ним. Работа как свободное общение. Парадокс: фабрика свободы... Автопортреты Уорхола и портреты «звёзд», выполненные в технике шёлкографии. Образы, в основе которых — мгновенный щелчок «полароида», рекламный кадр. Изображение кумира, объекта поклонения. Портреты, созданные Уорхолом, — по сути прямые наследники репрезентативного, традиционного парадного портрета. Его «синяя» Жаклин Кеннеди параллельна во времени-пространстве репрезентативным портретам Людовика — короля-солнце...

Кинематограф Энди Уорхола — всё то же балансирование, парадоксальные качели между массовостью, народностью и элитарностью. Что может быть проще и доступнее — Уорхол восемь часов подряд снимает Эмпайр Стейт Билдинг — самое высокое здание в мире... Что может быть элитарнее — он первым в том же самом мире, где это здание воздвигнуто, снимает фильм в реальном, а не в кинематографическом времени, увеличивает предельно продолжительность фильма и, следовательно, возможность постижения действительности посредством киносъёмки...

Шелкографические черепа, ножи, кресты, изображения долларовой символики — разве это не прямые наследники классических натюрмортов? Уорхол чувствовал предметность, вещность окружающего мира так же тонко и точно, как мастера натюрмортов предшествующих веков. Его «Знак доллара» — тот же «Завтрак с ежевичным пирогом» на новом витке развития искусства...

Многим казалось, что всё это — игра. Но тогда это была игра со смертью. 3 июня 1968 года Валери Соланас, сторонница и отчасти и правозвестница идей крайнего феминизма, отрицающего само наличие мужского пола, ранила Уорхола выстрелом из пистолета. Она мечтала войти в его окружение и добилась этого, он снимал её в одном из своих фильмов. Некоторые писавшие об Уорхоле и о ней называли её «актрисой», но, пожалуй, это неверно в принципе. В фильмах Уорхола «актёров» в традиционном понимании попросту не могло быть! Соланас обвинила Уорхола в подавлении её индивидуальности. Ни малейшей интимности между ними не было; она, видите ли, имела в виду сугубо творческую индивидуальность. В сущности, она недооценила гениальность Уорхола: рядом с его индивидуальностью бледнела любая другая. Валери Соланас прославилась именно вследствие своей попытки убить Уорхола. Он простил её. Возможно, его смерть была следствием того давнего тяжёлого ранения...

grimber4.jpg (14827 bytes)

Энди Уорхол. «Автопортрет»

Уорхол понимал мир, человеческую жизнь хорошо и парадоксалистски. «В Америке — и это составляет самое величественное её свойство — зародилась традиция, согласно которой самые богатые потребители покупают примерно то же, что и беднейшие. Вы смотрите телевизор, видите рекламу кока-колы и знаете, что президент пьёт кока-колу, Лиз Тейлор пьёт кока-колу, и — только подумать! — вы тоже можете пить кока-колу. Кока-кола есть кока-кола, и никакие деньги на свете не помогут вам купить её лучше той, что пьёт бездомный на угол улицы».*

* См. выше, стр. 101.

Уорхол мог быть очень практичным и очень романтичным. Тонкий парадоксалист, он не любил грубости, грубого ханжества, например. Он писал о Софи Лорен: «Когда я увидел её на телевидении, она показалась мне грубоватой. Она сказала, что не позволила бы своей дочери смотреть такой фильм, как «Прелестное дитя» (режиссёр Луи Маль — Ф. Г.) с Брук Шилдз, а я думаю, кого она здесь дурачит?..»

Уорхол — сын своего времени, его занимает свобода личности. Он рассуждает о том, что богатство и слава государства не имеют отношения к личному благополучию. Он подвергает сомнению традиционные представления о красоте. Разве убийца не может быть внешне привлекательным? А, может быть, красота — это удобство, уют — старая добрая пара ботинок, привычная спальня...

grimber5.jpg (15799 bytes)

Энди Уорхол. «Знак доллара». 1981. Шелкография тушью, полимерная краска, холст

Вот так проходит перед нами «Андрей» американский, преуспевший и покоривший мир. Что же происходит с «Анреем» (можно и без кавычек) русским, одиноким и живущим совершенно вне понятий «спроса» и «конъюнктуры»?

Погружённый наяву, «с головой», что называется, во все трудности и проблемы российской действительности, он в своём творчестве всё глубже погружается, всё более эскапистски уходит в некий архетипический мир «европейской культуры», котрый по сути сам же и творит... Он читает книги по искусству, читает в подлиннике немецкие литературные сказки (Гофмана, Гауфа). Его материал — холст, бумага, картон, гуашь, масло, акварель. Его формы — портрет, пейзаж, натюрморт, многофигурные композиции. Его «Европа» — воздушный миф, реальное до жути и последнее прибежище русского интеллигента, которого окружающая действительность традиционно давит и в той или иной степени душит. Даже самые ярые недоброжелатели не отыскивают в его работах «технические несовершенства»; противников его творчества раздражает этот принципиальный уход в «инобытие», принципиальная оторванность от окружающего мира. Даже его «русские персонажи» словно бы увидены сторонним взглядом; он жалеет их и любит совсем не так, как это принято во всех разновидностях «традиции», будь то классический реализм передвижников или народные сцены Виктора Попкова... Но основным «пространством», где существует герой Андрея Гаврилина, творец-философ, становится замкнутый и одновременно расширяющийся до бесконечности романтический мир придуманного и реального в своей придуманности заподноевропейского города и его окрестностей. Персонажи картин словно бы замерли в некоем медитативном бытии, в некоем длящемся существовании мифологически традиционной культуры; то есть, в понимании русского человека, именно европейской культуры XVI-го, XVII-го XVIII-го веков... Италия, Германия, Голландия... Картины Андрея Гаврилина, «текст» его живописи, словно бы параллельны «времяпространственному тексту» немецкой литературной сказки... Но перед нами ни в коем случае не иллюстративная и не «историческая» живопись; но именно живопись философская...

Босоногий славянский подросток зачитался толстой книгой на лесах строящегося готического собора, вознесённых над сказочным европейским городом, причудливо вьющимся в зелени деревьев. Суетная и пресловутая «проза жизни» преображается на картине «Скульптор и заказчики» в игру, полную гротеска. В цикле «Цветочницы» девушка — продавщица цветов становится символом «возможности восприятия искусства»; она появляется то мило смутившейся, то рыночно грубоватой; а её расположения добиваются то поэт, то архитектор... Пейзаж становится действующим лицом — дышит зелёными кронами город, увиденный сверху; таинственно убегают вверх к остроконечным домам улицы; мягко, обволакивающе окружает природа творца искусства («Художник в пути», «Скульптор отдыхает»).

Москва Андрея Гаврилина — это Москва ретро, Москва полу-фантастическая, будто увиденная глазами странных спутников булгаковского Воланда («Пейзаж с фигурами», «Похищение»).

Художник остро чувствует динамическое начало в живописи, в рисунке. Прямо на зрителя запрокидывается лежащий на траве поэт («Джон Донн читает стихи»), «на вас» летит сказочный скороход (иллюстрации к сказке Гауфа «Маленький Мук»)...

Тень оказывается важнее самого предмета, принадлежащего обыденности («Натюрморт с тенью от стакана»).

Отдельной главой в творчестве московского художника становится не совсем (так скажем!) обычная для русского славянина еврейская тема. И здесь он идёт от глубины, от поисков сути, от изучения духовной жизни. Вы не встретите на картинах Андрея Гаврилина летающих евреев в стиле «примитив», похищенных прямиком у Шагала. Художник не соблазняется лёгкими проторенными чужими путями. Его «еврейские композиции» словно бы погружены в полумрак, пронизанный мерцанием звёздного неба. На фоне этого ночного неба сидят на традиционном «брачном диване» молодые супруги между порталами двух храмов — синагоги и католического собора. Андрей Гаврилин удивительно передаёт пластику «восточного человека», своеобразный склад мыслей и чувств, выраженный в жесте, в мимике («Рембрандт и польский всадник в еврейском квартале»). Женская нагая фигура в картине «После погрома» — это уже не отчаяние, не боль, а именно «после», когда всё, всё кончено...

Вот так они и существуют, не пересекаясь во времени-пространстве, победительный новатор, «американский Андрей», и «Андрей русский», по-русски бережно, сумрачно и страстно поклоняющийся неким фундаментальным ценностям культуры европейской. И друг без друга — никак!..


[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Впечатления"]
Дата обновления информации (Modify date): 06.08.03 16:31