Представляем книгу
Проза Польши

Анна Болецка

«Любимый Франц»

Милена — Францу

Любимый Франц,

я хорошо помню мгновения нашей любви, там, в лесу, когда ты лежал, закинув одну руку за голову, а другую опустив мне на грудь, и твоя белая рубашка сияла на фоне все еще живой зелени моха и травы, хотя уже наступала осень, и тот день был последним теплым днем перед холодами. Я слышала, как верхушки сосен гнутся от ветра, который шёл верхом, листья осины дрожали едва заметно, но непрестанно, солнце светило сквозь туман, как бы сотканный из дымки, а может из насыщенного влагой воздуха, а из глубины земли доносился какой-то глухой рокот, ты помнишь? Я смотрела в твои глаза и чувствовала, что кончается лето. Я тихо произнесла наше заклинание — «Пусть то, что никогда не плачет, заплачет в твоих объятиях, пусть то, что не может спать, заснет вместе с тобой», — и тогда ты начал свою покаянную церемонию.

Я думала, что резкими словами смогу привести тебя в себя, что вытащу тебя еще раз из твоей лесной норы, но ты только усилил самобичевание. Я кричала тебе тогда, что не могу этого переносить, что этим унижением ты оскорбляешь мир и людей, которые хотят тебе помочь.

Я еще раньше утратила доверие, в котором моя любовь к тебе жила, как в теплом гнездышке, а тогда чувствовала себя рядом с тобой, как больная птица. У меня не было сил, не было сил тебя любить!

Ты говорил, что твоим жилищем есть и навсегда останется берлога в глубоком лесу, что ты — злое и грязное животное, которого уже нельзя выпускать на свет дневной, что там, в своем укрытии, ты останешься навсегда.

Я еще пыталась нас спасти, трогала руками твои глаза, шептала тебе слова надежды, но чувствовала, как ты замираешь и каменеешь, как жизнь покидает тебя, и остается лишь полумертвая оболочка, в которой бьется, как бешеное, твое бедное любимое сердце.

Мы возвращались тогда молча, по дороге, которая уходила куда-то вдаль, куда-то вела, но, по иронии судьбы, перед нами уже не было никакой дороги.

Об этом я думала тогда, но когда вечером стояла на вокзале, а ты, высунувшись из окна купе, прижимал руку к сердцу, почувствовала, что всё во мне снова рвется к тебе, и я протянула к тебе руки, но поезд внезапно двинулся, ты отошел от окна, и я осталась одна, давясь неслышным плачем.

Напиши мне! Ведь мы не можем вот так расстаться!

Макс — Францу

Любимый Франц,

это правда, что моя ситуация отличается от твоей — у меня есть жена, семья, однако это счастье стало для нас настоящей мукой. Моя жена, как тебе известно, переносит все с каким-то необыкновенным, неожиданным терпением. Иногда мне кажется, что ей известно нечто, чего я еще не знаю, она видит будущее с интуицией, которой мне не хватает. Теперь же, однако, получилось так, что я должен ее оставить... Я хочу уехать в Берлин, где мне обещали предоставить работу и жилье.

Мне снятся удивительные сны (а впрочем, все сны удивительны), в которых я езжу, путешествую, блуждаю по незнакомым улицам каких-то городов, как будто это некие утерянные и внезапно найденные места.

Милена пишет мне часто. Ее письма волнующи и полны отчаяния. Она может излечить твою боязнь. Почему ты избегаешь ее? Милена — это источник, жизнь, буря, после которой приходит живительный дождь. Сама судьба в образе М. протягивает тебе руку. Выбор между жизнью и смертью предстоит сделать тебе. Ибо сказано: «Кладу перед вами жизнь и смерть, благословение и проклятье. Выбирайте жизнь...»

Наверняка ты осудишь столь патетический тон, но поверь, любовь, более, чем что-либо иное, приближает нас к познанию божественного. Так почему же ты боишься любви больше всего на свете?

Ты не можешь или не хочешь встретиться с Миленой? Ты так подробно описываешь мне свой страх перед отъездом, перед свиданием, перед сближением. Пишешь, что тебя действительно терзает ужас смерти, который на самом деле проявляется как страх не перед самой смертью, а как страх перемен, страх перед Веной, перед одной ночью в отеле «Империал»... Быть может, ты и прав, может все наши страхи заключаются только в одном — страхе перед небытием.

Ты пишешь о судьях, о трибунале, об отце-заседателе, о тех, которые сидят сейчас за закрытыми дверями, а ты ожидаешь в тревоге момента, когда привратник откроет двери... Но что же ты ответишь, когда судья спросит тебя: «А что ты сотворил с даром плоти? Что стало с женщиной, которая тебя любила?»

Я помню ее первое письмо о тебе: «Ф. для меня — это вся моя надежда», — писала она тогда. И еще: «Я чувствую, что меня нет, и только благодаря любви я начинаю существовать. Когда-то я отдавала себя так, как обычно берут — штурмом. И всегда рассыпалась на тысячу кусочков. Я вся состою из крупинок собственного сердца...»

Она тебя любит. И этого нельзя загубить.

Она тебя понимает лучше, чем кто-либо другой.

И если даже кажется, что это она тебя избегает, что это ей не хватает решимости и отваги для вашей совместной жизни, то это только видимость. Доверься себе, найди в себе силы, поверь в эту любовь, и ты увидишь, что М. первая придет к тебе, доверчивая и открытая.

Франц — Максу

Макс, дорогой,

я не расстаюсь с М. «с легким сердцем». Нет. Даже не стану пытаться описывать тебе свое отчаяние. Забудем об этом! Ты прав, когда пишешь, что в образе М. жизнь протянула мне руку, но разве я имел какой-либо выбор? Так только кажется. Если бы на самом деле существовал дельфийский оракул, то в ответ на мой вопрос он бы ответил: «Выбор между жизнью и смертью? Да как же можно здесь сомневаться?»

Ты пишешь: «Любовь более, чем что-либо иное, приближает нас к по-знанию божественного»... И дальше: «Так почему же ты боишься любви больше всего на свете?... Это все равно что ты бы меня спросил: «Почему ты боишься пылающего куста больше, чем колючего остролиста?»

Может быть вся суть моего болезненного отношения к этому заключается в том, что я способен любить только то, что находится так высоко надо мной, что я не могу его достичь...

Это о любви, а теперь о плоти... Я тебе уже говорил, что, насколько себя помню, тело безразличной мне девушки всегда искушало меня, но тело девушки, на которую я возлагал какие-то надежды, не искушало меня нисколько. Так было с Ф., так было с Ю., так было с М. и со всеми теми, с которыми я пытался сблизиться.

Ты скажешь, что я попросту боюсь. Да, я боюсь, но не физического или душевного разочарования, я боюсь только не вынести тяжести другого человека, его жизни, его судьбы.

И есть еще кое-что: связи с другими, тем более близкими людьми приводят к болезненным переменам. Нарушают мою тишину, мое ожидание... Помнишь, я когда-то читал тебе про мост? Человек, пальцы ног которого упираются в один берег, пальцы рук цепляются за другой, — это мост, соединяющий одну сторону с другой. Но нему переходят люди, постоянно заставлял его вздрагивать, ранят тяжелыми шагами живое тело, а он находится в ожидании, в молчаливой тишине ждет падения до того самого момента, когда рухнет, разбиваясь о скалы внизу.

Я знаю только это ожидание, знаю только его...

Четыре ночи с М. в отеле «Империал», когда лишь быстро летящие мгновения приносили облегчение, эти ночи и были таким молчаливым ожиданием. Всё гибло в крике того, который падал, и в шуме летящих камней.

Страх заключен во всем. И в этом страхе не только собственно страх, но и тоска по тому, что больше всех вещей, вызывающих страх.

Во мне живут двое, и один из них хочет еще пытаться что-то делать, хочет все это продолжать, а другой говорит: «Сделай так, чтобы она тебе больше не писала». Вероятно, оба подлецы. И все же, все же, тот, что менее подлый, просит: «Оставь ее, она ясная и чистая, так не пачкай же ее своей грязью».

Милена — Максу

Макс, я ничего не понимаю! Я совсем схожу с ума! Почему все так произошло? Зачем он написал эти страшные слова: «Не пиши и не допускай нашей встречи, молчаливо выполни эту единственную просьбу. Только это позволит мне жить дальше, все прочее только разрушит мою жизнь».

В последние недели нас посещали скопища снов. Мы снились друг другу, нам снилось, что мы вместе, что у нас есть ребенок... Во сне все преграды были разрушены, но когда я просыпалась, боль стискивала мне голову, как железным обручем. И лишь воспоминание о четырех днях с Францем в Вене прошлым летом возвращало меня к жизни. Это были прекрасные дни! Они были на самом деле. Тогда я еще не знала, как тяжело болен Франц, как ослаблены у него не только легкие, но и воля к жизни, а страх, о котором он столько говорил, который я пыталась погасить поцелуями, высасывает из него всю кровь как вампир.

И все же тогда мы были счастливы, хотели быть вместе. Потом все начало усложняться. Ко мне вернулся мой муж, хотел все начать сначала. Теперь я не могу его бросить, а может быть и вообще никогда не смогу бросить его. Хотя он мне изменял, хотя он дурной человек и никогда не заботился обо мне, он имеет надо мной какую-то тайную власть. Франц знает об этом, я не могла скрывать этого от него. Казалось, он все понял, но когда я изложила ему свои аргументы, он страшно рассердился. Особенно разозлил его рассказ о ботинках. Может это и смешно, но это именно так, Макс. Мой муж всегда мне повторял: «Мои ботинки все говорят обо мне. Что останется после нас? Горстка мыслей, случайные слова — ничего. И все же в хорошо вычищенных ботинках не стыдно предстать перед самим Господом Богом». Я всегда смеялась над этими словами, но что-то в этом есть. Я всегда сама заботилась о ботинках моего мужа. Правда! Никто так хорошо не чистит ботинки, как я! Я написала об этом Францу, и тогда он взорвался. Я не знала его таким. «Ботинки! Ботинки! — повторял он. — Я не смогу бороться с ботинками твоего мужа».

Они так сильно меня мучают, оба мучают, что мне хотелось бы убежать, не к Францу, не к моему мужу, а какой-нибудь третьей дорогой, в одиночество.

Макс, дорогой, ты ему ближе, ты его знаешь, так скажи мне, что я сделала плохого, в чем моя вина, почему я не могу спасти Франца? 

Хугон — Максу

Макс,

знаю, что Франц на нас в обиде, поскольку мы вмешались в их дела. «Все, все хотели нам помочь, но только помешали», — так он сказал мне. Но я думаю, что у каждой любви — своя судьба, которая должна исполниться хоть с нами, хоть без нас. Перед его упреками я не оправдываюсь, молчу, поскольку знаю, как он страдает.

Госпожа Милена спрашивает меня о Франце, как он себя чувствует, чем занимается, и все время себя винит. Насколько же велика у Франца сила скрытого гнева, сила разрушения, которой он заразил Милену. Эта некогда полная жизни молодая женщина сходит с ума от отчаяния, обвиняя себя во всех мыслимых и немыслимых грехах.

Недавно я имел с ней долгий разговор, поскольку она просила меня о помощи. Содержание разговора я не могу тебе передать. Однако хочу тебя утешить: мне кажется, что Милена справится со своим отчаянием. С Францем дело обстоит хуже. Напиши мне о нем...

Милена — Хугону

Дорогой господин доктор,

мы уже не переписываемся с Ф., не встречаемся друг с другом, и мне осталось только вспоминать все то, что он мне говорил, чему меня учил. Он сказал мне как-то: «Мы живем в пронзительно холодном мире. Мир этот погружен в вечную невидимую ночь. Это — ночь ожидания. Мы ожидаем богоявления, о котором сказать можем немного: мы знаем только, где оно проявляется, а проявляется оно в общности».

Для Франца, особенно для него, общность является важнейшим понятием. При поверхностном знакомстве с ним этому можно только удивляться. Этот почти сорокалетний мужчина, троекратно обрученный с двумя женщинами, которых, как он утверждает, он избрал вполне сознательно, до сих пор не женат. Он живет в доме родителей, к которым не проявляет сыновних чувств, а дом этот никогда не считал своим. Большую часть жизни он проводит в мрачном служебном кабинете конторы, лишенной даже той капли тепла, которая необходима для жизни. Он сидит напротив чиновника, который вызывает в нем страх и с которым он никогда не сближался, поскольку миры их полностью противоположны. Он не придерживается никакого религиозного вероисповедания, поскольку считает религию одной из самых темных масок, которой люди прикрывают образ Бога.

Где же та общность, которой он так страстно жаждет? Ах, все это только первое впечатление. Не верьте первым впечатлениям. Под этой шелухой скрывается неистребимый жар святого огня. Да, я знаю наверняка, общность является для него самым важным на свете.

Быть мужем, сыном и отцом, и чадом Божьим. Он сказал мне как-то: «Приходит время истинных разговоров, время истинного диалога убеждения с убеждением, личности с личностью. И только тогда проявится истинная общность, не в пределах той или иной веры, но общность ситуации, беспокойства и ожидания. Но только не для меня! Я знаю только общность беспокойства».

Я знаю, он считает это своим величайшим несчастьем.

Откуда взялось это беспокойство? Ох, поверьте, я до самой глубины знала его страх, знала прежде, чем мы познакомились. Мне самой не было чуждо беспокойство, но я оградила себя от него, распознав эту болезнь у Франца в каком-то первом озарении ясновидения.

Но не подумайте, что он казался мне трясущимся от страха клубком обнаженных нервов, человеком, сраженным отсутствием веры и надежды. Нет, нет и еще раз нет. Знаю только, что его мистическое видение каждой мельчайшей вещи, каждого явления, его бесконечное изумление миру сильнее, чем у кого-либо другого из тех, кого я знаю. Никто не изумляется миру так, как он, и никто так проницательно, как он, не видит тот мир.

Страх пробуждается в нем перед всем тем, что живет бесстыдно, дышит, питается для того, чтобы потом умереть. К примеру, человеческое тело. Франц стыдится наготы, он ее боится. Именно тело требует, чтобы его кормили, оно поглощает и выделяет, на обнаженной коже живут миллионы невидимых микробов. Да, тело необходимо питать. Вы знаете, что Франц — вегетарианец. Он отказался от мяса, чтобы уменьшить страдания живого мира, однако прекрасно осознаёт: что бы он ни съел, а есть он должен, еще минуту назад было живым.

От страха перед наготой мне удалось его ненадолго освободить. Когда он испытывал этот страх, он смотрел мне в глаза, мы пережидали мгновение, словно у нас перехватило дыхание, и сразу же все проходило. Но я была бессильна против массы других страхов, против его провидения. Мы, нормальные люди, не боимся так, как он, поскольку не видим мир так, как он. Однажды в Вене мы остановились перед картиной на выставке французских художников. Это были розовые женщины Пикассо с огромными ступнями. «Что за смелый деформатор», — сказала я, глядя на картину. «Не думаю, — ответил он. — Он представляет только искажения, которые еще не проникали в наше сознание». Франц видит мир не деформированным, он просто постигает то, чего мы пока не видим. Если бы кто-нибудь другой видел так, как он, он не смог бы жить.

И покуда Франц будет так видеть мир, покуда он будет носить в себе страх, он никогда не выздоровеет. Он скоро умрет.

Милена — Максу

Макс, дорогой,

мне нужно встретиться с Францем, просто нужно. Передай ему это, проси его, умоляй, сделай все, что можешь... Ты не смеешь мне в этом отказать. Всего лишь один-единственный раз...

Милена — Францу

Нужно ли было нам это свидание, Франц? Чувствую, слишком болезненно чувствую, что уже ничего не могу для тебя сделать. Я обещала себе, что это свидание будет последним. Это я первая нарушила твой строгий приказ: «Не пиши и не допускай нашей встречи...» Я совсем не жалею об этих нелегких минутах, но знаю, что ты прав — мы раним друг друга, мы уже не можем друг другу помочь. И все же мы снимся друг другу, и в снах наш мир кажется ласковым и гармоничным.

Однако в последнюю ночь я спала неспокойно, а когда уже пробуждалась, передо мной возникла картина, то ли во сне, то ли наяву: я стою возле кровати, на которой лежат мужчина и женщина. Она ищет что-то, и он ищет. Разъяренные, корчащие гримасы, сталкивающиеся головами, они ищут что-то, а их объятия и борющиеся тела не дают им забвения... Потом женщина встала, свет из окна упал на ее лицо, и я увидела, что она — это я, и услышала твой голос. Ты сказал: «Не уходи...» Голос умолк, и я не раслышала остальных слов. Я шепнула: «Давай спать, давай спать», — окончательно проснулась и открыла глаза.

Сердце мое разрывается, когда я думаю, что по собственной вине потеряла тебя. Ты протестуешь, но я-то знаю: я была всего лишь обыкновенной женщиной, такой, как все женщины на свете, маленькой чувственной самочкой. Хотела иметь свой дом, ребенка, все то, чего желают другие. Твои мучения, твои страхи перечеркнули мои простые желания. Я должна была жить с тобой в абсолютно негероическом аскетизме, повисшая между небом и землей. Но смогла бы я преодолеть силу земного притяжения? Мы с тобой не говорили об этом в последнюю встречу — это не имело смысла, поскольку больше нам вместе не быть. Но я видела, как ты мучаешься, как страхи, которые уже немного ослабли, вновь вернулись с удвоенной силой. Вражьи силы набросились на тебя, преследователи сжимают круг, петля сжимается на твоей шее...

Ты мне сказал когда-то, что ты единственный из всех, кого знаешь, единственный человек, который не стал ни преследователем, ни жертвой. И спросил, кем я себя чувствую. Мы оба не хотим властвовать друг над другом, Франц. Ты, поскольку так ненавидишь угнетателей, согласен быть жертвой, а я не желаю быть жертвой, поскольку ненавижу угнетателей.

Прошу тебя — и это последняя просьба, так как мы расстаемся навсегда, — никогда не позволяй твоим скрытым врагам господствовать над собой. Пусть на жертвенный камень не упадет ни единая капля твоей крови.

Перевод с польского Сергея Донского

[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Польша"]
Дата обновления информации (Modify date): 04.11.02 22:39