Село Камышено Новосибирской губернии в 10-х годах ушедшего столетия являло собой типичную картину поселения бедных: степь да степь кругом, домик 5х6 аршин, а в печи вместо дров — солома и навоз... И так до 29-го года. Прабабка, Мария Фёдоровна, растила пятерых. Знаю о ней только то, что была она прачкой у кулаков — тех же, на которых работал прадед сапожником и шорником. Дед рос старшим в семье. Несколько неуклюже звучит одно из детских воспоминаний: «Гулять на улицу ходили по очереди, так как одна одёжка была на 2—3 человека...»Тимофей Александрович Сивак — начальник 1-го отделения милиции Рязани.
...А школы в Камышено не было: детей богачей возили в соседнее Шебаново за 12 километров на лошадях. Прадед же выстругивал рубанком липовую доску, писал на ней буквы углём. Потом — новую, и так — весь алфавит. Карандашей, бумаги и грифельных досок не предполагалось. Параллельно учил сапожному делу, и годам к двенадцати дед сам шил и сапоги, и ботинки. ...А в семнадцатом — революция, а в девятнадцатом — Колчак. В армию свою Колчак брал только «чалдонов» т.е. местных, сибиряков, считая русских ненадежными. В тех, кто был за советскую власть — стреляли, конечно же... ...Как-то ночью в дом прадеда пришёл человек, рассказавший о плане колчаковцев расстрелять через несколько дней сорок семь семей: в списке этом значилась и фамилия Сивак... Весть о готовящемся расстреле распространилась быстро — и, несмотря на сорока-пятидесятиградусные морозы, люди уходили за несколько километров ночевать в камыш. «Это мучение продолжалось два дня, а за два дня до исполнения колчаковского приговора в наше село пришли партизаны бати Рогова — 3500 человек — кавалеристов — и все сорок семь семей уехали с партизанами». ...Отряд бати Рогова, встретившись с регулярными войсками Красной, пошёл в наступление на Колчака: камышенских оставили за сто километров от села. Освободив узловую станцию Калчугино, от которой идёт железная дорога на Кемерово и Новокузнецк, им разрешили вернуться домой. ...Домой: в разгром; туда, где нет окон, где взломаны двери... Отремонтировали кое-как... Вскоре прадед отдал деда в батраки — у Перфила Косинова год пас скот; три года работал на Егора Захарова, ещё три — на Александра Пономарёва. Пономарёв платил деду за год полдесятины пшеницы, одевал и обувал: летом — кирзовые сапоги, зимой — валенки. Дед говорил, что они часто ездили на восьми лошадях в тайгу за дровами. Осенью уезжали на несколько недель — брали делянки, заготавливали лес: по зимней дороге отвозили домой. А однажды, в крещенские, едва не замёрзли... — до села оставалось километров пять. Дед вспоминал: «Если бы больше — не выжили...» Когда же приходила пора весеннего сева, дед с хозяином отправлялись в поле с восходом солнца; после «что вспахать», хозяин возвращался, а дед оставался там на неделю: делал шалаш и ежедневно на сменных лошадях вспахивал по десятине с четвертью. Всего засевалось 45 десятин! — овёс, пшеница, просо, гречиха. Дед пишет: «Работая батраком, я научился пахать, сеять, молотить цепом и молотилкой, косить крюком и на жатке». Последний год он работал у Пономарёва за 55 рублей: стоял 1926-й — срок батрачества истекал, и в январе следующего он поехал в шахтёрский городок Калчугин, исправив дату рождения на 1906-й — в шахту брали только совершеннолетних... Работали по шесть часов в день на глубине восемьдесят пять метров. Спускали людей под землю по стволу в клетях, так же и поднимали. «Когда выходишь из шахты — ты весь чёрный, как негр, видны только глаза и зубы». А глаза и зубы у деда были потрясающие — да и вообще, внешностью природа не обидела: черноволосый, смуглый, брови густые вразлёт... Теперь, когда он улыбается с фотографиий, замечаешь: пожалуй, в него, молодого, трудно было не влюбиться, что вскорости и не замедлила сделать ещё более молодая — бабушка. ...Впервые — после работы на шахте — у деда появилось свободное время; не привыкший долго сидеть без дела, он вступил в добровольную пожарную охрану — правда, пожарная техника была тогда примитивной: все инструменты пристраивались к телегам, запряжённым лошадьми. Вскоре после «саночника» он стал забойщиком, а через год получил отпуск. На деньги, не сравнимые по количеству с оплатой батрака, купил себе — впервые! — костюм, пальто, папаху, хромовые сапоги и лошадь отцу, верхом на которой и приехал в Камышено: можно представить себе, какое чувство испытывал он, появившись там в новом качестве. «Сменил имидж» — как сказали бы сейчас. Дед говорил проще: «Хожу по селу — земли под собой не чую». Ещё через год он помог купить родителям пятистенный дом. Так вот дед и работал забойщиком до 29-го, пока шахтёров не стали готовить к армии и не организовали ликбез...На учёбе в Объединённой военной школе им. ВЦИК. Москва, Кремль, 1932
...Бабушка же никаких записей о себе не оставила, но до сих пор натыкаешься то на вышивку где-то в глубине шкафа, то на банку с засахарившимся забытым вареньем, то на старый шёлковый платок. Бабушкино присутствие в доме удивительно: и почти каждый раз не понимаешь, что её почему-то нет... (Нет — здесь, но есть — где-то, и это «где-то», может быть, может быть, совсем близко.) Она родилась в 1911-м в селе Пара, где-то под Моршанском, всю жизнь проведя в заботах, детях и детях детей. Андрей Михайлович Тархов, её отец, был то ли дьяконом, то ли священником и, к тому же, играл немного на скрипке. Жену свою, Серафиму Ивановну, обожал: было у них не то девять, не то одиннадцать «наследников». Бабушка рассказывала, что когда её мать оказывалась в положении, он чуть ли не на коленях обцеловывал ей живот... На каждого родившегося ребёнка вёл дневник...Молодые «деды» с детьми: Риммой и Виталием. Рязань, 1941 год, за несколько дней до войны
...Со старой, единственно уцелевшей их фотографии, смотрят простые, немного тревожные лица. Светловолосый усатый мужчина; прабабка в длинном чёрном платье, волосы гладко зачесаны назад; из украшений — маленькие серьги, брошь под воротом и колечко. Лицо крестьянки, привыкшей не расслабляться, и врождённая интеллигентность, читаемая в глазах её мужа. Кажется, прабабка практически не владела грамотой, но бабушка повторяла: «Мама была очень умной и строгой женщиной!» Бабушкин отец же выписывал из Парижа какие-то журналы... — не знаю, как совместить это с их бедностью, но почему-то словосочетание «парижские журналы» запомнилось с детства... — там были ноты и, вероятно, моды... — теперь уже никто об этом не узнает, да это и не важно... ...А лет в восемь бабушку отдали «в люди» — сидеть с чужими отпрысками: этот «крест» достался ей на всю оставшуюся; впрочем, она никогда не роптала, любя и «отпрысков», и саму жизнь, поворачивающуюся к ней не лучшими сторонами: в тридцать восьмом году её отца репрессировали: он погиб зимой на лесоповале, в Сибири, придавленный деревом... Об этом рассказал священник, вернувшийся потом в село... Серафима Ивановна же надорвалась в войну 41-го, умерев от ущемления грыжи...Тимофей Александрович с супругой Зинаидой Андреевной в парке. Рязань, 1941 год, за день до войны
...С фотографии — в упор — смотрит восемнадцатилетняя дородная девица с двумя толстенными каштановыми косами. Нитка бус на шее. Позже бабушка станет совсем другой — более худой, острижет волосы; этакая недоговорённость появится в полуулыбке и открытом — в упор — взгляде, но этот взгляд никогда не будет жёстким, никогда — несмотря на отнюдь не сахарный дедов характер: бабушка оказалась истинной женщиной, Женщиной с большой буквы... — сглаживающей острые углы, всё понимающей — лишь потому, что любящей. Быть может, в какой-то степени её мир держался и «на пирожках» — ...их запах до сих пор щекочет нос. (Хоть один бы сейчас — её. Нельзя, нельзя!..) В начале тридцатых стали жить вместе: «не пели ни гимнов, ни обрядов венчальных» — брак был гражданским лет тридцать, отношения «оформили» лишь к первым внукам... Но до этого ещё далеко... В общем, в августе 29-го деда призвали в армию: 106-й стрелковый Сахалинский полк, 36-я забайкальская дивизия. А в ноябре, ночью, дивизия в полном боевом порядке погрузилась в воинский эшелон. Дальний Восток. Китайская граница... — но об этом сказали лишь на одной из станций... — народ из страны восходящего Солнца собирается воевать с молодой Советской страной. А то, что эта «молодая страна» неофициально делала попытки вмешаться во внутренние дела Китая через Коминтерн — никого как бы не касалось: в 29-м китайские войска на несколько месяцев захватили Китайско-Восточную железную дорогу, принадлежавшую СССР. Готовясь воевать, они разобрали манчжурскую железку, закрыв рельсами дзоты вокруг сопок — без помощи авиации взять эти дзоты было практически невозможно. ...Война с Китаем длилась чуть больше недели. На восьмой день, как пишет дед, был занят город Хай-лар, где из ста пятидесяти тысяч не оказалось ни одного человека, т.к. «русские в плен не берут, русские всех убивают» — хайларцы ушли в горы, и лишь через некоторое время стали появляться старики и старухи. Целый месяц потом отгружали из Хай-лара военные трофеи; обнаруженные же запасы муки советское командование приказало раздать голодным китайцам: они давили в очередях друг друга насмерть, растеряв восточную мудрость. А в 1930-м, в звании старшины роты, деда и еще девятерых, направили учиться в Москву, в школу ВЦИК. После экзаменов деда зачислили курсантом Кремлёвской Высшей школы. Всего обучалось в ней 3500 человек, которые должны были стать командирами взводов, пехот, кавалерий и артиллерий. Размещались в Арсенале; дисциплина в Школе оказалось жёсткой — первые полгода из Кремля и по увольнительным не выпускали: в качестве компенсации выступала Оружейная по выходным. А летом — Серебряный бор: палатки, учеба. На втором году — практика дежурств около и внутри Мавзолея, на третьем — охрана Кремля. Вот как описывает дед один случай: «Однажды веду роту на обед, а навстречу — члены правительства: Ворошилов, Калинин, Молотов, наш начальник школы Егоров, Сталин и другие. Я скомандовал: — Рота, смирно! Равнение на правительство! Все пошли, а Сталин остановился, посмотрел и дал команду «вольно». Я привожу роту с обеда в казарму и иду к командиру Борисову: — Рота встретилась с членами правительства, а команду «вольно» почему-то дал не нарком Ворошилов, а гражданский — товарищ Сталин. (Я считал, что Ворошилов главнее всех.) Борисов рассмеялся и объяснил мне кто тут старший... »Среди сотрудников 1-го отделения милиции г. Рязани: Т. А. Сивак (начальник отдела) — в центре .1950-ые годы
Сталина дед видел в Кремле два раза, и вот каким был второй: «Однажды наша рота дежурила... Вдруг в час ночи тревожный сигнал с Боровицких ворот: он считался самым опасным. Я скомандовал наряду «в ружьё» — у шестерых были карабины и у одного — автомат. Мы побежали на пост. Перед постовым стояли двое мужчин с поднятыми вверх руками: мы окружили их. Одному я приказал предъявить документы: оказалось, что он из... личной охраны Сталина. А было так: после работы Сталин и Ворошилов пошли гулять по Кремлю. Охранники же опоздали и попытались их догнать. Часовой подумал, что гражданские преследуют Сталина и Ворошилова. Потом пригласили меня пойти с ними. Сталин и Ворошилов гуляли по тротуару через дорогу напротив нас. Я слышал как Сталин говорил о причинах поражения французской революции. Немного походив с охранниками, по дороге в караульное, я шёл и думал: «Час ночи, а они решают международные дела...» ...Немного наивно читать теперь это, но именно это — штрих истории, небольшая деталь, а дед, волей судьбы, оставил в ней свой не самый малый след. О Калинине он вспоминал так: «Михаил Иванович не любил принимать приветствие военных. Ведёшь, бывало, роту по Кремлю — вдруг навстречу он. Даёшь команду: «Рота, смирно! Равнение на право!» — а Калинин берёт клюшку свою из правой руки в левую, и правой машет: «Вольно, вольно!» а сам быстро уходит. ...За отличную учебу в 31-м году дед, бывший безграмотный батрак, был награждён именными наручными часами командованием школы ВЦИК, и в этом же году был принят в партию. По окончании школы его направили в Сараевский район, в ОГПУ, в отдел «по борьбе с экономической контрреволюцией». В Белоречье и Борце сидела тогда беловская банда союзного значения, и разоблачена она была с помощью деда лишь в начале 34-го: того самого года, когда они с бабушкой уже не мыслили себя по отдельности. В 35-м дед стал старшим опером ОБХСС в «Заготзерно», где бабушка работала старшей лаборанткой. Потом деда перевели в Рязань. С жильём было «как обычно»; восьмерых новоприбывших поселили в архиве — на чердаке: это из серии «флигель, угол, мансарда»... только не богема и без кофе. Факты, факты... что за ними?! Как-то осенью к деду «во флигель» зашёл дежурный и поздравил: — К вам приехала жена с двумя детьми, просит приехать за ней на Рязань-2. О приезде своем бабушка не сообщила, приготовив деду чудный экспромт... «В зале ожидания на лавочке спал Виталий, рядом с ним сидела Зина, а в завернутом одеялке держала на руках спящую трёхмесячную Римму. Сама до того измучилась — исхудала, что на ней одна кожа да кости... С собой у неё был маленький узелок с вещами. Я забрал всех в машину, и мы поехали...» Месяца три не могли найти квартиру; днём бабушка сидела с детьми на чердаке, а ночью заворачивала дочку в одеяло, сидя в дальнем углу... И куда её молодость уходила??! А дед спал с сыном на одной койке: утром — на работу, и так — до ночи. ...Потом — «радость», странная по современным понятиям: девятиметровка с подселением, на Сенной. Вещей практически не существовало: перед отъездом бабушка отправила их по железке багажом, и тот затерялся, найдясь лишь через полгода: «Дама сдавала багаж...» Даме... пока не нашлись вещи, не в чем было сварить обед... Вскоре дед стал начальником 1-го отделения милиции, и за год до войны ему наконец-то дали новую двухкомнатную квартиру на Радищева... Бабушке 39, а дед получает на четверых — 75... Бабушке всего 39!! Она мила, у неё снова длинные волосы — густые, шелковистые. «Она смотрится. ...Семьдесят пять рублей. Вечная молодость». Ну да, не в деньгах... В 41-м же продукты стали выдавать по карточкам: на четверых полагалось (кем???) 3 карточки, потому что бабушка не работала. Суточная норма хлеба кривлялась в тысячачетырехстах граммах... Буханка хлеба на рынке доходила в то время до 500—600 рублей. «Не в деньгах...»В 1960 году Тимофея Александровича назначают начальником Рязанского райотдела милиции из-за резкого ухудшения оперативной обстановки в Рязанском районе. Вместе с Сиваком на усиление в Рязанский РОМ было направлено ещё несколько работников областного аппарата УВД.
...Немцы тем временем продвигались. Рязань стали часто бомбить, а вскоре объявили осадное положение: бабушку с детьми эвакуировали. Для защиты города было создано три полка — КГБ, МВД и ментовки. Казармой служило управление на Каляева. «Нас вооружили, — пишет дед, — винтовками, 120-ю патронами, двумя противотанковыми гранатами и наганом». Немцы заняли к концу ноября 41-го Скопин, Чапаевский и Михайловский районы; их разведка проникла и в Захаровский, где убили на глазах у всех всю «верхушку власти». Первый секретарь райкома, отделавшись раной и притворившись мёртвым, дошёл каким-то образом ночью до Рязани, рассказав всё: по прямому проводу звонили Сталину: «Защищать город нечем, пришлите помощь, можете расстрелять хоть сейчас...». «Отец народов» просил продержаться пару дней, обещав сибирские войска... Вскоре, вместе с войсками генерала Голикова, пошли в наступление на Михайлов, Чапаевский и Горловский: железная дорога на Москву освободилась. Это было достаточно неожиданным для немцев, и те бежали, бросая всё и вся. Дед пишет, что поразился тогда, увидев впервые германские 16-ти тонные машины: «Задние колеса были выше моего роста». В 1942-м дед становится начальником Угрозыска: в городе возросла преступность — в войну судимых высылали из столицы за 101-й километр. В основном, все кочевали. Дед почти не спал. Бабушка... что уж говорить о ней! Иногда дед вспоминал, как бомбили завод Сельмаш; одна из бомб попала в ближайший детский сад... «От детей мы нашли лапку от левой ноги и череп с волосами от воспитательницы...» После разгрома немцев все школы и институты отдали госпиталям: бабушка работала в таком госпитале дневную смену, дедов же «рабочий день» был до часу ночи...Учащийся 9-го класса рязанской заочной областной школы. В помещении средней школы № 1 г. Рязани. 1956 год
Хлеба не прибавилось, зато «зрелищ» хватало. Бабушка не могла совмещать быт и госпиталь — пришлось оставить дежурства. Решили купить корову, кое-что продав. Когда продали, оказалось, что не хватает ровно столько, сколько стоит единственная бабушкина «выходная» юбка: так появилось молоко. Там, где стоит сейчас очень средняя 14-я школа (в войну это считалось «далеко за городом»), где прошли мимо меня серые скучные «классы», лежало раньше поле, распаханное под огороды. С лета до глубокой осени бабушка каждый день нарывала (красивыми, чуткими руками!) большой мешок травы и носила на себе до Радищева — подкармливать корову. Кроме того, шила одежду для детского сада... — золотые руки, золотая душа. В 46-м деду дали квартиру на ул. Свободы: трёхкомнатную, но отопление — дровами. За 12 месяцев уходило кубометров 16. Дед помогал пилить и колоть, «а на протяжении всего года она, бедная, все эти дрова на себе переносила в дом и отапливала квартиру...» Ба-буш-ка... Через пару лет деду предложили работу в областном Угрозыске — начальником отделения по борьбе с особо опасными преступниками: он отказался из-за командировок. За это деда отстранили от прежней должности и вновь «предложили» работу в районах, «посоветовав» забрать с собой семью и освободить квартиру. Дед схитрил: «Жена отказывается ехать со мной, вплоть до развода. Если хотите — поеду работать один». ...И поехал: в то время самым «бандитским» из районов считался Рыбновский. За пару лет дед закрыл многие дела, в основном убийства. Но не прошло и полумесяца после его отъезда, как бабушку стали вызывать в политотдел, морализируя: «Чтобы спасти семью, надо немедленно ехать к мужу, а из квартиры всё равно выселят». Но бабушка оказалась крепким орешком: на счёт же «спасти семью»... — это казалось просто смешным после вместе пережитой войны. Отстали фраера... И дед вернулся: полетели пятидесятые, Сталин умер, весной запахло: не оплакивали. Дед к этому времени был майором. А в 55-м пришел приказ — всем работающим «в органах» иметь не менее, чем среднее образование. «А у вас, Тимофей Александрович, среднее военное...». Пришлось деду идти в вечернюю: трудно с точными науками, когда до часу ночи за бандитами гоняешься, а потом, пока светать не начнет — «учиться, учиться и учиться»... Дед пишет: «Иногда досадно было до слёз». (Тем не менее, большая половина домашней библиотеки собрана дедом: полные собрания и просто «сочинения». Он всю жизнь покупал книги.) Знакомый смеялся: — Учись, учись, мы тебе этот аттестат положим в гробок... Дед же смеялся последним: он был единственным из 13-ти человек, ежегодно переходивший из класса в класс. Вскоре ему присвоили подполковника — и дедов знакомый понуро отправился в вечёрку... ...Как, наверное, вскоре радовалась бабушка, избавившись от повинности таскать дрова! Маленькая 3х комнатная хрущевка на первом этаже казалась раем, к тому же — колонка... Дед работал в Рязанском районе, когда в 1962 году снова пришёл приказ: всему командному составу иметь высшее образование; не присваивать без него очередного звания. Дед отказался от «вышки». С чином полковника и ушёл на пенсию в 60 лет... Бабушка говорила, что он очень тяжело переживал свой уход, он был полон сил и энергии... Но если б мог он сидеть без дела!..Т.А.Сивак. Рязань, 1959
Был вахтером — в штабе гражданской обороны, в типографии, потом — в Драмтеатре старшим инспектором пожарных. Для меня последняя его работа оказалась золотой жилой, когда с десяти до тринадцати я пересмотрела весь репертуар театра; когда бегала за кулисы и даже мерила какое-то платье в костюмерной... Деда в театре любили. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Фотографии, остались одни фотографии... И слово такое, затёртое теперь — память. Высокие материи приелись, люди снова хотят простоты: «любовь», «вечность»... — сплошная абстракция, когда со старых снимков видишь эти глаза: в них всё — и счастье, и тщета... — хотя, какая разница, как обозначить неуловимое? ...Вот 25-летняя бабушка в белой блузке: красиво уложены волосы, слегка подведены брови, и без того тёмные... Вот, будто бы, кадр предвоенного фильма: улыбающиеся деды в парке плечом к плечу около клумбы: через три часа объявят войну... Вот дом, где: цветы, абажур под потолком, старинное пианино, покрытое белой салфеткой, а наверху — плюшевый медведь, долго валявшийся потом на дачном чердаке... ...Бабушкино лицо: прорезающиеся морщинки, мягкий взгляд (но всё-таки — в упор), полуулыбка, пышная копна на голове... Ах, если бы бабушку в своё время одеть! Как подошли бы ей все эти шляпки и шелка! У неё никогда не было французских духов, зато на редкость удивительная кожа: до старости бабушка не пользовалась кремами — в этом не было необходимости.Тимофей Александрович Сивак с супругой Зинаидой Андреевной на отдыхе в Сочи у санатория МВД им. С. Орджоникидзе. 1964 год
Когда я доросла до лет, способных запоминать, то увидела: как-то бабушка подкручивала волосы к приходу гостей. А делала это так: брала железную вилку, долго держала над огнем, а потом... — «Бабушка, как тебе идет!» — а потом — пироги, домашнее вино... Ещё в карты играли. И меня научили в четыре-пять лет, наверное. Играли «в дурака» пара на пару: «деды» и мы с тётей Верой. Счёт превышал два десятка: не помню, чтобы «деды» нам «поддавались» из-за моего малолетства: нет уж, всё честно. Как-то бабушка вспоминала: «Вот пойдём с дедом по молодости в гости... Я, бывало, выпью немножко и — по столу танцевать на шпильках: ни одной рюмки не собью! Ты так можешь?» ...Весёлая была! Но, если что — кремень: пропорциональность нежности и жесткости создавали удивительно гармоничное сочетание... В детстве казалось, что бабушка никогда не устаёт — не помню ни одного вздоха, ни одной жалобы. Длинными летними вечерами, на даче, она читала иногда нам с сестрой сказки — с неподдельным интересом, живо так... В старости она ложилась спать с французскими романами, с «Анжеликой», с Дюма, а днём слушала, как я обречённо бацала по клавишам этюды Черни — и это ей не очень нравилось. А вот Моцарт, Чайковский, Шопен — да... у неё был какой-то врождённый вкус... А днем — дела, дела, плюс внуки, кошка с собакой, цветы... В квартире на Циолковского подоконники уставлялись фиалками — тёмно-синими, розовыми, белыми, на полке обязательно висела какая-нибудь «берёзка»... (На самом деле за цветами ухаживают либо добрые, либо одинокие...) А дачные цветы! Флоксы, астры, магнолия, гладиолусы, тюльпаны, маки, люпин, анютины глазки, маргаритки, ромашки, хрустальные башмачки, даже ярко-рыжие «китайские фонарики!» И ещё что-то забыла... Пионы! В июне они раскрывались, важно расправляя белое, розовое и бордовое: пионы совершенно обалденны после дождя — с капельками воды в лепестках с вникуда ползущим по стеблю каким-нибудь случайным муравьём... А лилии! Оранжевые в крапинку, «львиный зев» и белые — пахучие до головокружения: тычинки с пыльцой пачкают нос... Бабушка делала из этих красавиц какую-то лечебную настойку. Да и вообще, кажется она умела всё, делая это всё без напряжения, в удовольствие: сажала ли клубнику, варила ли варенье, чистила ли грибы (если «деды» ездили в лес, то вечером ванная чуть ли не доверху заполнялась всякими там подосиновиками)... А когда наступал май, мы на всё лето перемещались на дачу: дача — целый мир. Сейчас этот «мир» напоминает если не афинские развалины, то что-то не слишком от них удалённое, ветхое, полузабытое... Дача: но по дороге к ней — когда-то — пруд с утками: мы бросали им чёрный хлеб с сахаром. Дача: калитка, дорожка с цветными газонами, качели, беседка, обвитая плющом... По вечерам бабушка накрывала стол белой скатертью, и мы пили чай из самовара... Дача: домик с чердаком и балконом, созданные дедовыми руками... Яблони, вишни, сливы, ирга, тёрн, кусты крыжовника и смородины, а в конце сада — малинник. ...Дед что-то мастерит под навесом; бабушка поёт, подвязывая кусты... А давным-давно около бака с водой жили кролики — боязливые глаза, длинные уши; дед давал им сено. Позже в беседке поселились цыплята, безбожно её загадив. Умершим маленьким комочкам мы с сестрой устраивали настоящие «похороны» — выкапывали ямку там, в самом конце сада, под ландышами... Под теми же ландышами закопал дед и Чебурашку через много долгих зим; мне не было и шести, когда мы с ним пошли к дальнему соседу по даче, циркачу Фанису, за этой собакой. Но «Собака» — слишком много букв: кроха умещалась в моей ладони. Карликовый пинчер, японский ер-терьер. Обрезанный хвостик, пучеглазая, белый ромб на шее... Чебурашку забраковали в цирке из-за прихрамывающей задней лапы... Чебурашка прожила у нас 13 лет, померев в девицах; это было чудное, иногда несколько злобное, но совершенно доверчивое при кусочке шоколада, существо...Деды с внуками Таней и Серёжей
А сколько было слёз, когда Чебурашка терялась! Но всегда возвращалась — грязная, голодная, набегавшаяся по чужим садам... ...Через 13 лет она лежала в белой коробке из-под обуви — на балконе, холодная, с открытыми затуманенными глазами... Дед сказал тогда: «За Чебурашкой и я пойду». И, действительно, умер через месяц... Это случилось ночью: помню его частое дыхание накануне, маму с капельницей, приглушенный жёлтый свет...Родители моей бабушки: Андрей Михайлович и Серафима Ивановна Тарховы
...Дед «сгорел» быстро... Он знал, что ему осталось недолго, но очень мужественно всё переносил. Только за два месяца до смерти глаза стали «потусторонними»... ...На кладбище бабушку вели под руки — а слёзы замерзали; в тот день прихватило —30о... Потом — поминки, какие-то люди: мне казалось почему-то, что они пришли лишь поесть... Удивительно жестокий русский обычай — есть после похорон. ...Бабушка пережила деда на четыре года, тоже умерев в февральскую стужу и в таком же возрасте — 86,5 лет... Полгода она не вставала с кровати, стоически перенося все страдания... Тогда, в свой последний приезд из Москвы, я испугалась, увидев её: настолько заострённо-восковыми мне показались черты лица. Я вошла крадучись, будто воровка: «Ба-буш-ка»... Она подняла вверх глаза, взяла меня за руку: «Приехала...» Рука казалась слабой, теребила мне пальцы... — словно жила отдельно, сама по себе... ...На стуле около кровати горела у иконы лампадка, сильно пахло лекарствами... ...А через день она лежала на столе — тихая, успокоившаяся, будто спящая. Кажется впервые в жизни слёзы не останавливались, затопляя солёным водопадом... Она лежала и «слушала» «Всенощное бдение» Рахманинова и «Реквием» Моцарта... Ба-буш-ка... Я не осталась на похороны... Когда-то мы с ней вдвоём ходили на Пасху в церковь: тогда это ещё было не слишком «принято». Помню: многолюдно, душно, от ладана голова кружится, а бабушка улыбается, шепчет что-то на ухо мне, объясняет... Открывается алтарь, оттуда выходят люди в мантиях с высокими праздничными свечами: «Христос воскресе!» Когда поет хор, все замирают... Поздно ночью мы пешком возвращались домой... ...Бабушка не постилась, Библию читала редко — в основном лишь в старости: у неё перед кроватью всегда лежал церковный календарь и молитвослов. О Боге не говорили, но его присутствие в бабушке как-то само собой подразумевалось — и крашеные луком и разными красками яйца, куличи — всё это оказывалось антуражем: Бог был в её сердце... Она любила людей, отдавала им, может быть, гораздо больше, чем получала. Не стремясь — получить, почти не задумываясь об этом: если есть рай, то, должно быть, бабушка живёт теперь там... ...Дед же к восьмидесяти годам стал сентиментален, но остался так же твёрд в каких-то собственных личных установках: «Хоть кол на голове теши», — бабушка же любила его всякого — и мягкого, и жестого, и здорового, и больного — и это было взаимно; именно за этим некоторые тщетно мчатся всю жизнь. Когда-то, ещё во время пионерских галстуков, мы с дедом ходили на первомайскую демонстрацию: он стоял на трибуне весь в орденах. ...Бумажные гвоздики на асфальте гулким эхом потом отзывались весь день... ...Помню вещи: дедовы чёрные ботинки, старую кроличью шапку... Несколько бабушкиных платьев и любимое — зеленовато-салатовое... Все их движения, кашель... Жесты... Бабушка писала в Москву: конверты с неровным почерком воспринимались как что-то само собой разумеющееся, советы казались наивными в чем-то — она уже была старенькая, ба-буш-ка... ...От печки — тепло. Просыпаюсь: ставни еще не раскрыты. За кроватью в коробке дремлет Белка, а где-то за дверью скулит Чебурашка. Запах варенья с кухни. «Бабушк!» «А-у!» — поёт, а не отвечает она, отворяя дверь: «Вставай, день-то какой хороший!» ...Ещё минут десять наблюдаю из кровати за её движениями, потом вылезаю из-под одеяла, а в окно уже — солнце, дед ставни открывает: «Жулик-мошенник, подъём!» Бегу в сад: там много ягод, цветов и воздуха. Слышу, как снова поёт бабушка, как стучит молотком дед. Я, конечно же, совершенно не понимаю, насколько счастлива. Знаю только, что руки у бабушки — золотые: как сейчас — вижу их... Вот они уже уводят меня куда-то. Вот они, совсем близко!! 29-31/X-99 г.Зинаида. Саранск, 1932
[На
первую страницу (Home page)]
[В раздел "Судьба"]
Дата обновления информации (Modify
date): 13.05.03 20:06