Московские были

Наталья Бобровская

Курва

В вечерних летних сумерках дом казался глухим и холодным. Я вошла в подъезд, и освещённое тусклой лампочкой его мрачное нутро дохнуло на меня сырой затхлостью. Перед широкой лестницей были выбиты цифры — 1903, дата его постройки. Дом до революции принадлежал одному из владельцев золотоканительной фабрики, которая красивым амфитеатром раскинулась за поворотом. В доме было пять этажей, но сохранившихся хозяйских — всего три. С великолепными анфиладами комнат: гостиной, спальней, помещением для прислуги. Мне же был вручён ордер лишь на одну половину просторной музыкальной залы, разделённой в советскую эпоху на две части фанерной перегородкой. Даже лепной красивый потолок в виде арфы делился на две равновеликие части. В квартире насчитывалось ещё семь комнат, а общее число жильцов равнялось пятнадцати. На всех — одна кухня, одна ванная, один туалет. Правда кухня была просторная — метров в двадцать, с двумя плитами и одной газовой колонкой, которая грела воду и для ванной.

В ту пору мне исполнилось двадцать пять лет, и передо мной открывалась совершенно новая жизнь с её взлётами и падениями, радостями и невзгодами, низменной обывательщиной и высокой поэзией бытия. В этой квартире мне суждено было прожить целых пятнадцать лет. Я только окончила университет и начала работать в библиотеке редакции, получала за свой труд гроши. Я не помню, как я въезжала в эту квартиру, помню только, что из мебели привезла какие-то старые матрацы, столы и стулья со сломанными ножками. Вещей фактически не было — ни холодильника, ни телевизора.

Жильцы нашей квартиры являлись типичными обитателями «вороньей слободки», вошедшей в анналы истории благодаря Ильфу и Петрову. Эта Воронья слобода действительно существовала недалеко от моего дома у Рогожской заставы. Прошло более полувека с тех пор, как её описали наши классики, но в многочисленных коммуналках семидесятых всё оставалось по-прежнему, они были не подвластны времени, и обитатели их не менялись. Начну с главных персонажей нашей квартиры. Это — тётя Дора и дядя Вася, которые считали себя, да по сути и являлись, её полновластными хозяевами.

Тётя Дора — крупная красивая женщина с естественным румянцем на щеках оттого, что весь день проводила на свежем воздухе, работая дворничихой. Она любила чистоту до самозабвения, и потому наша квартира, несмотря на многонаселённость, всегда находилась в идеальном порядке. На кухне блестел кафель, ванна сверкала белизной, паркет в длинном коридоре натирался мастикой. Дора требовала, чтобы по окончании недельной уборки мыли стены, и — не дай бог! — если она уборку не примет. Скандал разразится неминуемо. Все жильцы её боялись — и тёрли, чистили, скоблили до десятого пота. Я с трудом убирала квартиру и часто призывала на помошь свою малолетнюю сестру. Вместе мы под неусыпным оком Доры, подобно солдатам на гауптвахте, отчищали до блеска раковины, ванну, унитаз.

Её муж, дядя Вася, низкорослый приземистый крепыш, личность весьма примечательная во всех отношениях, охранял какой-то засекреченный объект и был всегда немногословен. О себе не рассказывал даже в пьяном виде, и мы лишь догадывались по его многозначительным замечаниям, что он — работник органов. Дядя Вася любил порядок и неустанно днём и ночью следил за всеми и за каждым из нас в отдельности.

Ежедневно Дора с Васей выпивали с утра бутылку водки, а за ужином бутылку портвейна. Это была их норма. В праздники норма удваивалась и соответственно равнялась двум бутылкам того и другого. 7 ноября и 1 мая их навещали родственники. Обычно они звонили пять раз в третий звонок снизу в семь утра, а к обеду уже расходились. Мы их никогда не видели, а лишь ощущали присутствие по тяжёлому перегару, который повисал в коридоре и долго не выветривался. В праздники, советские и религиозные, обычно происходили все наши скандалы.

Хорошенько выпив и закусив с гостями или без оных, Дора и Вася шли почивать и вставали лишь часам к четырём. Потом, повторив трапезу, начинали своё главное действо, которое составляло смысл их существования. Инициатива всегда была за Дорой. На семейном совете за бутылкой водки они выбирали очередную жертву, после чего Дора выходила на кухню и на трудно передаваемом наречии начинала кого-то отчитывать за плохую уборку. А потом всё шло по чётко разработанному сценарию. Пьяный истеричный угар охватывал всю квартиру. Жильцы разбегались по своим углам и запирались на ключ.

Конечно же, главным режиссёром этого спектакля являлся бывший тюремный надзиратель и интриган — дядя Вася. Это он раздавал роли жильцам... каждому — свою. Но примадонной нашего театра неизменно оставалась его верная подруга и соратница — тётя Дора.

В другой половине моей музыкальной залы за фанерной перегородкой жила тихая старушка лет семидесяти. Я не помню её имени, да и весь её облик стёрся из памяти. Знаю лишь точно, что она была одной из тех обитательниц коммуналок, кто доживал свой век в некогда принадлежащих им особняках. На что она жила и чем питалась, до сих пор не могу сказать, потому что никогда не видела её на кухне. Говорили, что всю пенсию она тратит на конфеты, которые покупает в Елисеевском — самые дорогие. Ни для кого не было секретом, что она пускает за два-три рубля постояльцев на ночлег с близлежащего Курского вокзала. Ночами мне поневоле были слышны за тонкой перегородкой какие-то приглушённые мужские голоса, а утром — скрип двери, ведущей с кухни на «чёрную» лестницу и быстрый топот чьих-то ног.

В один прекрасный день терпение наших «хозяев» лопнуло. Я проснулась от истошного вопля на кухне:

— Украли! Украли! Всё украли!!! Книжки! Мои книжки!

Со сна я ничего не могла понять, какие книжки и почему они пропали у неграмотной Доры.

Но, убитая горем, она уже не могла скрывать тайну, доселе тщательно оберегаемую от нас:

— Десять тысяч! Десять тысяч!!!

Всё стало ясно. Пропали сберкнижки, на которых лежало десять тысяч рублей — деньги по тем временам огромные. И стало понятно, почему это было для всех тайной, ибо возникал естественный вопрос: откуда у дворничихи Доры и вечно пьяного Васи такие деньги? Дора с Васей метались по квартире и вываливали перед всеми содержимое своих сумок.

— Проститутка! Шлюха! Водит здесь всяких!

Время от времени они исчезали в своей комнате и, воротясь, с ещё большей озлобленностью орали:

— Старая б...! Всё знаю! Всё вижу! — грозил пьяный в дупель Вася.

— Ку-р-в-а! — нашла, наконец, нужное слово Дора.

Казалось, будто ожили картины Босха, и с них сошли два существа с чудовищными телами и уродливыми головами. И это Нечто глумилось, куражилось и нецензурно ругалось.

— Курва! Ку-рва-а-а! — визгливый крик Доры переходил на фальцет и выплёскивался в тихий переулок, теряясь среди ветхих двухэтажных деревянных домов.

— Курва! — не давал ему заглохнуть баритон дяди Васи.

Так продолжалось до поздней ночи. Наконец, всё стихло. Сваленные с ног крепкими напитками, они забылись в своей комнате беспробудным сном до следующего утра.

Мы, наконец, смогли выйти на кухню. Старушка так и не вышла. Но в эту ночь голосов за стенкой не было слышно. Утром Дора объявила, что старуха сберкнижки подкинула ей под дверь.

Так продолжалось бы ещё долго. Но наступила весна, и старушка уехала к своим родственникам куда-то на Волгу. И... больше не вернулась. Говорили, что она умерла там в одночасье от разрыва сердца. Приехали её родные, вынесли убогий скарб из комнаты на помойку, а дверь опечатали.

* * *

После того, как комната освободилась, в ней поселилась другая семья — Надежда Васильевна и Пётр Алексеевич. Милые, добрейшие люди. Мир праху их! Пребывая в этой безумно душной атмосфере, я не теряла бодрости духа потому, что они были рядом со мной, и я всегда чувствовала тепло их семейного очага. Многим хозяйским премудростям я научилась у них, и как часто они приходили ко мне на помощь. У Надежды Васильевны на кухне всегда варились борщи, тушились овощи, пеклись пироги. Я же по молодости ничего делать не умела, и кухня поистине стала для меня вторым университетом.

А когда у меня не было денег, и я подолгу не подходила к плите, то на моём разделочном столе появлялись вкусные румяные пирожки с мясом, бульон с клёцками, бутерброды. Как я им благодарна по сей день! Энергетика этих людей согревала меня. Выходцы из купеческих семей, они как бы вписывались в старинный патриархальный уклад этого дома. В противовес Доре с Васей они несли с собой добро и облагораживали мрачную жизнь квартиры.

Так мы и жили с перманентно вспыхивающими скандалами и мирным сосуществованием между ними. А тем временем я открывала для себя Рогожскую заставу, бродила по её улицам и переулкам, писала стихи. Часто сидела в парке у Андронникова монастыря. Отсюда по Таганской улице Дмитрий Донской прошёл с войском на Куликово поле, а в его честь был возведён Спасский собор. Он и ныне красуется над Яузой в своём победном великолепии.

И это являлось поэзией моего бытия, делало мою жизнь духовно наполненной и значимой.

[На первую страницу (Home page)]               [В раздел "Москва"]
Дата обновления информации (Modify date): 07.06.03 10:48