Томаш Лубеньский. «М. как Мицкевич». «Свят ксёнжки», Варшава, 1998.
© Томаш Лубеньски, 1998
© Сергей Донской, перевод с польского (главы «Любовь Небесная и Любовь Земная), 1999

Филоматы — члены тайного патриотического общества польской молодёжи в 1817—1823 гг. в Вильно (прим. пер.)

14 февраля 1821 года Марыля венчается с графом Вавжинцем Путткамером. До нас не дошло ни одного отклика или комментария Мицкевича по этому поводу. Может, их и вовсе не было. А, впрочем, какие тут могут быть комментарии. Тем более, что уже в марте наш герой вновь начинает эротический поединок с пани Юзефой Ковальской. Их отношения развиваются, и в переписке филоматов появляется утверждение, что Адам — счастлив. Он и сам это утверждает. И не беда, что в это время ему предстояли две дуэли. Побеждённый соперник, камергер Нартовский, раскрывает глаза на Мицкевича мужу его возлюбленной. Оба, то есть соперник и муж, независимо друг от друга посылают Мицкевичу вызов. Это восхищает и ужасает филоматов: такой способный и образованный человек оказался пылким любовником и героем-дуэлянтом, будто ему других талантов мало. И они устремляются в Ковно спасать, защищать, но тем временем ситуация уже была под контролем, главным образом благодаря жене доктора, которая сочла, что дуэль из-за неё — мысль неудачная. Муж позволяет себя в этом убедить, а Мицкевич договаривается с соперником о том, что и тот и другой имеют право бывать у докторши, но только не в одно и то же время.

Дом Мицкевичей в Новогрудках.

В прогулке филоматов принимала участие и пани Юзефа. Мицкевич, ещё год тому назад столь неучтивый с дамами, теперь кичится своей любовницей перед друзьями. В письмах говорит о своей русалке, окутанной муслином в кроватке, о совместных прогулках по окрестным долинам. Глава филоматов Ежовский беспокоится, напоминает о высших целях: нам нужны Бруты, а не Антонии. Что буквально означает следующее: общественный долг превыше личных наслаждений. Или по-иному: любовнице следует предпочесть отчизну.

Но именно в это время Мицкевича не убеждают античные примеры, он всё более и более поддаётся антиобщественным настроениям. Перестаёт заботиться о братьях. От друзей постоянно где-то прячется. Болеет. «Визиты друзей и хлопоты вокруг него ему так приятны, что он предпочёл бы болеть постоянно», — пишет проницательный Малевский Ежовскому. Тем временем Мицкевич занимается собственными делами, в основном устройством годичного отпуска из школы в Ковно. Доктор медицины и хирургии Константы Порцанко выдаёт Мицкевичу свидетельство об опасности, которая грозит здоровью при «чтении лекций, требующих декламации и нахождения в классе в течение 4 часов ежедневно». Таким образом, наследственная геморроидальная болезнь переросла в чахотку, и перерыв в работе стал делом решённым. Школьный комитет в письме в университетский совет поддержал прошение Мицкевича: Мицкевича здесь ценят, а может быть, даже и любят.

Однако все эти дела, заботы, развлечения, хлопоты уходят на второй план, когда Адама Мицкевича посещает особое настроение во время каникулярной поездки из Вильно в Новогрудок. Пожалуй, это началось в деревне Солечники-Вельке, где он остановился у приходского ксёндза. «Миля... Всего лишь миля!» Через милю от него, в Больченниках, жили молодожены Путткамер. Мицкевич расспрашивал, какая тропка туда ведет, чтобы «хотя бы посмотреть в ту сторону!» И с той поры в знакомых местах он не может найти себе места: «Я здесь и дня не могу выдержать», «Не знаю, что со мной происходит», «Я должен её ещё раз увидеть — и больше никогда уж не буду в этих краях».

Конечно же, он не сдерживает своих слишком смелых обещаний. В начале июня следующего года он проводит две недели в Больченниках в качестве дорогого гостя семейства Путткамер и пишет друзьям о том, что «её вид и голос лучшим образом меня успокаивают». Но в письме к Чечоту от 17 марта 1823 года, то есть незадолго перед окончательным крахом этой любви, он признаётся: «Состояние мое в этих краях всегда напряженное и достаточно неприятное, но более этого сказать ничего не могу». И наконец самая яркая, но в то же время и самая таинственная фраза из этого письма: «Если будешь в сухом лесочке, не давай понять, что знаешь о событиях, которые в нем произошли». Какие события, можно только догадываться. Может быть, тайные, интимные, бурные?

Вернемся, однако, в лето 1822 года. Вновь в Тухановичи съезжается много молодежи. Здесь брат Марыли Михал Верешчака, Томаш Зан, кузина Мицкевича Текла Стыпулковская. «Но все это, по сравнению с прошлым годом, похоже на наш пустынный двор», — пишет Мицкевич Чечоту, который лучше всех понимает эти слова. Речь идёт о дворе семейного дома в Новогрудке, где он останавливался несколькими днями раньше. «Никто меня не встретил, я не услышал прежнего: «Адам! Адам!» Все это вместе — уже не меланхолия, не «грустинка» и не печальный юмор, это — глубокая юношеская депрессия, которая может погубить, если приведёт к мыслям о том, что жизнь кончена, и дальнейшее её продолжение, как и весь мир в целом, не имеют никакого смысла.

Но могучая недобрая сила поддерживает поэта, велит ему жить и писать. Теперь, после замужества Марыли, ревность мучает его еще больше, поскольку она стала неприличной, обречённой на двусмысленные ситуации. Может быть, в этом была вина (или заслуга для польской поэзии) филомата Домейко, который, трудно точно сказать по какой причине, утверждал, что новобрачные Путткамер живут не как муж с женой, а всего лишь как брат с сестрой. Тем не менее, с той поры в течение двух лет Адам Мицкевич, человек интеллигентный, уважаемый, несмотря на временные конфликты с властями, любимый друзьями, обожаемый женщинами, всё больше заявляющий о себе как о большом поэте, будет мучиться вопросом, правда ли это или нет. Действительно ли Марыля любит его до такой степени, что отказывается от исполнения супружеских обязанностей? Не обязанностей даже, а прав на себя, которые сама, перед Богом и людьми, торжественно и добровольно передала законному мужу. Как долго она захочет в этом упорствовать? Когда-нибудь, конечно, ей придётся уступить, как выразился один из биографов Марыли, «предупреждениям матери и уговорам духовника».

Каждым днём, а особенно поздним вечером пан Путткамер может делать попытки, каждым вечером уговорами, моральным шантажом или силой он может добиться своей законной победы. А пан Мицкевич при каждой встрече будет присматриваться к её взгляду, прислушиваться к голосу возлюбленной, чтобы понять — изменилось ли что-нибудь в её супружеской жизни. А если он хотя бы сам перед собой, человеком как-никак искушённым в жизни, не хочет выглядеть наивным глупцом, то должен сомневаться в супружеской воздержанности супругов Путткамер. А это значит, и чувствами и мыслями смириться с ситуацией, что Марыля, которой он в отчаянии пишет: «Я тебя почитаю и обожествляю как небожительницу. Моя любовь так же невинна и чиста, как и её предмет», та самая Марыля, про которую он знает и сама она знает, что он ей не безразличен, задирает для мужа ночную рубашку и вздымает бёдра, чтобы он совершил то, что полагается.

И это ещё самое приличное, традиционное представление, поскольку, благодаря пани Ковальской, Мицкевич наверняка мог представить себе любовь в самых разных вариантах.

По правде говоря, Адам и Марыля не имели права ревновать друг друга. Марыля ведь жила, либо делала вид, что жила, с мужем. Адам время от времени развлекался с пани Ковальской. Что ему оставалось делать — он всего лишь изгонял из себя романтические чувства. Что ей оставалось делать — она всего лишь исполняла (самым лучшим образом?) обязанности. Каждый из них мог опасаться, что подобные мысли являются хорошим алиби для другого. Избавят его от верности в любви. А впрочем, на чём эта верность могла бы быть основана? На том, что и так по праву принадлежит мужу? Как можно развлекаться с кокеткой, с которой не о чем поговорить? Разве существуют такие нежные приёмы, которые можно приберечь на подходящий случай? И разве есть возможность, разве есть смысл бороться с собственным телом, стыдиться, контролировать его вопреки его желаниям?

Долгое время Марыля соблюдает дистанцию, владеет ситуацией. Положение замужней дамы даёт ей превосходство над неврастеничным поэтом. Пока Мицкевич испытывает любовные муки, она развлекается прогулками верхом, чтением и, вероятно, подробным анализом своих чувств. Но придет время реванша, и Марылю в свою очередь посетят сомнение, депрессия, тоска, а тем временем её объект играет в карты и любезничает со свекровью своей беззаботной возлюбленной.

Марыля в одиночестве жалеет сама себя, испытывает чувство вины перед мужем, которого не любит, и перед возлюбленным, которого любить не может. В деревенской усадьбе нечем себя занять, а муж по понятным причинам не пытается ей помочь. Мицкевич же, с другой стороны, имеет верную армию филоматов, школьные хлопоты, семейные заботы с братьями. Но прежде всего — он работает над IV частью «Дзядов», в которой выкрикивает до конца свою любовную обиду, найдя в творчестве облегчение. Для всех посвящённых, родственников и знакомых было очевидным, что толчком к созданию поэмы-шедевра была Марыля. Однако эта истина так и не вышла из дружеского круга. Томаш Зан чувствовал себя смущённым, выслушивая восторги Путткамера по поводу «Дзядов». Об этом он писал Мицкевичу. В то время люди умели различать жизнь и поэзию, так же как умели, правда с меньшим успехом, разделять чувства и разум во избежание их опасной смеси.

Именно тогда филоматы начинают бояться за своего Адама. Они очень любят Марылю Путткамер, не винят её за то, что из-за неё Адам испытывает муки, поскольку ценят роль музы в его творчестве, но его любят больше, так как всё же он их лучший друг. «На Адама очень плохо влияет эта любовь. В ней уже нет для него ни счастья, ни радости», — пишут они друг другу. А несколькими неделями раньше: «Это — настоящая любовь, счастье, которое было предназначено и которое тащит за собой, как камень ко дну». Волнуясь за них обоих, Чечот напрямик обращается к Мицкевичу: «Вы сами себя хотите погубить, не считаясь ни с чем». Вот только опять не совсем ясно, каким эти друзья представляли себе выход: в воссоединении влюблённых или наоборот — в разрыве и успокоении.

Поэзия, зубная боль, боль самого существования, любовное счастье-несчастье изматывают Мицкевича. Наверняка он не может выносить той второплановой роли, которая досталась ему в результате обручения, а потом и замужества Марыли. В какой-то момент, по словам филомата Лозиньского, он даже хочет вызвать её мужа на дуэль. Но принятый в Больченниках с распростёртыми объятиями (Путткамер и не задумался о цели неожиданного визита), отбросил прочь свой неуместный замысел, как бы стыдясь, что нечто подобное пришло ему в голову. А гостеприимный хозяин любит и ценит Мицкевича. Может быть, не считает его серьёзным соперником. А может быть, просто закрывает глаза на явную слабость своей невесты, а потом и жены к молодому поэту.

Всё это, конечно же, должно было раздражать Мицкевича. Естественно, для чистоты картины, он желал бы видеть Путткамера глупым старым ревнивцем, но получилось так, что он сам ревнует, в то время как тот, быть может, не имеет причин для обид. А вообще-то Путткамеру было в это время тридцать с небольшим, он имел за плечами кампанию 1812 года и битву под Лейпцигом, и это — ещё одно его преимущество перед Мицкевичем. Красоты ему тоже не занимать. Безгранично преданный Мицкевичу Антони Эдвард Одынец, хроникёр их совместного путешествия по Европе, так описывает молодого маркиза Массимо д’Адзелио, жениха дочки итальянского писателя-романтика Алессандро Мандзони: «Очень стройный и красивый молодой человек со светлыми блондинистыми волосами, напоминающий мужа Марыли». Путткамер — прогрессивный помещик, защитник крестьян. Дети, которые родятся у него от Марыли, получат истинно экуменическое воспитание. Сыновья станут евангелистами (сам Путткамер был евангелистом), а дочери — католичками, как Марыля.

Путткамер пишет стихи (тоже пишет!), но хуже, чем Мицкевич, зато он богат, достаточно богат, не отвратительно богат, однако настолько, чтобы Марыля могла его полюбить. А впрочем, какое это имеет значение? Скоро повсюду, и в Литве тоже, распространится французская поговорка: «Любовь приходит после свадьбы».

Адам Мицкевич. Рисунок Ц.К.Норвида.

Это последнее свидание, должно быть, стало финалом некоего решающего, опасного испытания, которому они себя подвергли. «Во время праздников они были вместе в Вильно почти две недели, —пишет Зан Малевскому. — Все мои усилия к примирению были тщетны. Не знаю, что будет дальше. Всё это так далеко и неудачно зашло, что я, прежде защитник их любви, теперь едва ли не открыто объявил ей войну».

Марыля, человек значительно более мягкий, нежели Мицкевич, сетует, жалуется, но и она тоже приняла решение. В отличие от Зана, она уже знает, что будет дальше. И дарит Мицкевичу на память кобылу Бьюти. А Мицкевич, преподнося ей второй том стихов, пишет на нем: «Прими, любимая, на память из рук брата». И вновь вопрос: как это понимать? Но с этим посвящением перекликаются строки из письма Марыли: «Он мне всего лишь брат, всего лишь друг, не более того». «Всего лишь» означает «теперь».

Конечно же, Марыля не сразу смирилась с ролью всего лишь привилегированной читательницы стихов Адама Мицкевича. Зан и Чечот будут по его просьбе сообщать, какое впечатление на неё производят очередные стихи, написанные под влиянием Марыли. Она даже будет ревновать его к пани Юзефе Ковальской. Но и она, и он, при всём различии их полов и темпераментов, знают одно. То, что они встретились слишком поздно, когда судьба Марыли, с её согласия, была уже решена. А может быть, и слишком рано, поскольку через какое-то время замужество перестало бы быть проблемой. Что ни говори, а в то время в порядке вещей уже были и скандалы, и разводы. Тем не менее в иное время, нежели то несчастливое, которое было им предназначено, встретиться они не могли.

«Одна мысль завладела Марией — мир и сама жизнь ей отвратительны, хорошо ещё, что мы ей не отвратительны», — так переживали филоматы в связи с очередной стадией этой любви. Тем не менее постепенно, потом гораздо чаще, отчётливей Мицкевич осознаёт, что мир без Марыли существовать не перестал. Хотя временами, когда он вспоминал о её замужестве, мир казался ему достойным презрения. Однако он существовал объективно и бывал достаточно любопытным.

Когда в мае 1822 года появляется первая книга стихов Мицкевича, наборщик пан Боньчик не скрывает своего восторга, это можно было счесть добрым предзнаменованием того, что стихи найдут своих читателей. В то же время над Мицкевичем и его стихами издеваются король интеллектуалов Вильно Ян Снядецкий и умный Каэтан Козьмян из Царства Польского, что определённо повлияло на любовные разочарования поэта. Помимо наборщика Боньчика, появляются и другие поклонники Мицкевича: варшавский критик и поэт Казимеж Бродзиньский, виленский профессор Боровский, филоматы. Первую книгу стихов составили «Баллады и романсы» и несколько других значительных стихотворений.

Похвалы стихам Мицкевича в целом были умными, замечания порой точными и всегда делались из добрых побуждений. Критики разделились на два лагеря, а читателям Адам Мицкевич нравился. Через год, несмотря на душевные переживания и физическую немочь, выходит следующий сборник поэзии («Гражина», II и IV части «Дзядов»). То, что не могло разрешиться в жизни, нашло выход духовный: и он, и она при желании могли найти в стихах своеобразное воплощение своей любви.

Поскольку любовь стала невозможной, её понемногу начинает заменять в романтических песнях великая соперница всех женщин — Родина. Впрочем, она никогда не забывала напоминать о своих правах. Ещё в 1821 году Мицкевич в числе филоматов принимает участие в налаживании связей с «угольщиками» — членами нелегального общества, которые заимствовали своё название от калабрийских заговорщиков карбонариев. Имеют филоматы контакты и с Патриотическим обществом в Варшаве, молодёжью в Кшеменьце. Именно туда, в Кшеменец, пытается переехать Мицкевич, если не осуществятся его планы путешествия за границу, о котором хлопочут для него многие важные особы, в том числе и попечитель учебного округа князь Чарторыский. (Уже совсем скоро Адама Мицкевича действительно ждёт долгое путешествие, но не по собственной воле и совсем в другую сторону, не за границу, а в глубь своей новой, неизвестной ему российской отчизны, и только через несколько лет он отправится в поездку, о которой мечтал ещё в Новогрудке, — в Рим.)

Так или иначе, но он хочет уехать, разорвать роман с двумя замужними женщинами. Конечно же, пани Юзефа Ковальская не составляет для него проблемы. Ни бегство от неё, ни возвращение к ней не представляют для него особых трудностей. Его терзает Марыля. Уже вдалеке от неё, он ещё раз прощается с ней стихотворением «К***». А в стихотворении «На Альпах в Шплюгене. 1829 год» выражает свои страстные, но смешанные чувства словами: «Образ твой увидеть я боюсь и жажду». Чувства смешанные, поскольку в них кроется диалектика любви: страх перед воплощением своих желаний, исполнением своей мечты. В этом же стихотворении вновь звучит мотив ревности: «Тебя блаженство усыпляет, а веселье пробуждает».

Если после всех любовных побед в России его всё ещё преследуют видения спальни супругов Путткамер, хотя он находится от них за несколько тысяч километров и за несколько лет жизни, то как же должен был он мучиться раньше, когда был рядом с ней. Как должен был он переживать, униженный и оскорблённый в своих вдохновенных переживаниях, не способный разрешить загадку таинственного чувственного треугольника молодой шляхтянки. Треугольника фарсового, поскольку роли в нём зеркально поменялись: не более старший муж, а молодой любовник чувствовал, что ему изменили. Он, который в период между сентябрём 1822 года и маем года следующего создал IV часть «Дзядов» и воочию понял, что с этого дня мир стал уже не таким, как вчера. Он, который в «Большой импровизации» десять лет спустя будет спорить с самим Богом, поскольку Бог, так же как Родина и Марыля, является главной темой этого шедевра. А в минуты счастливой гармонии с самим собой Мицкевич скромно напишет: «Я живу только литературой, дышу рифмами».

Несмотря на постоянные мысли о любви-нелюбви Марыли и творческий подъём, у Мицкевича просто не хватает времени и сил на переживания по этому поводу. Причиной этому — царствующий милосердно, но зорко (с помощью своих верных слуг) император. Итак, 5 мая 1822 года он встречается с Марылей, но не может бесконечно вспоминать об этом удавшемся или неудавшемся свидании, поскольку уже 11 числа того же месяца и года дома у него был проведен обыск. (В то же самое время Зан сжигает архив филаретов: тоже есть о чём поразмыслить.) Обыском, как и предшествующей ему слежкой «в его же собственных интересах», Мицкевич был обязан князю-попечителю, который при первом же удобном случае посылает ему в подарок 300 рублей, что составляло двенадцать учительских окладов.

Одним словом, какими бы ни были свидания или мечты о свиданиях с Марылей, они тесно переплетаются с событиями в мире, с которым Марыля не имела ничего общего. В конце концов против свободолюбивых мечтаний и любовной тоски нашлось лекарство действительно эффективное, петербургское, под названием Николай Новосильцев.

Он приехал в Вильно, когда Марыля и Мицкевич уже сообщили друзьям, каждый по-своему, о разрыве. Новосильцев невольно, но очень действенно разрушил все планы, отдав приказ арестовать Мицкевича в ночь с 4 на 5 ноября 1823 года, а незадолго до этого и сразу после этого были арестованы и многие его друзья.