Поэзия

«В финале столетия — ближе к нулям...»

ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ — известный поэт-«самиздатчик» 60—70-х годов, первую книгу лирики которого подготовил к печати Иосиф Бродский. Она вышла в американском издательстве «Ардис» в 1981 году. Через год поэт — под угрозой ареста — был вынужден эмигрировать, жил в Германии и Франции и в 1990 году первым из эмигрантов не на побывку, а навсегда вернулся на родину...

В этом номере журнала опубликованы стихи Юрия Кублановского.

— Как бы Вы охарактеризовали эти три столь различных периода Вашей Жизни?

— Хоть они и различны, но связаны по принципу сообщающихся сосудов. В СССР я оказался в литераторах-подпольщиках и конспиративно, в подворотнях, передавал иностранцам свои стихи для публикации в русских антикоммунистических органах за границей. Ноги не несли переступать порог советских журналов... Как и все поэты-нонконформисты, ходил в кирзе, в рванье, с постоянным насморком, но все мы чувствовали себя едва ль не гуру; под тяжелой коммунистической крышкой мнились кипящими и ждущими своего часа значительные культурные силы. Жизнь была трудной, но значимой, и именно эта значимость и помогала существовать без депрессий.

В эмиграции я, собственно, впервые оказался в своей натуральной ипостаси: поэта и публициста. И в парижской газете «Русская Мысль» и на радио «Свобода» я не просто служил, но выполнял, как мне казалось, важную миссию: нес на родину вольное неподцензурное слово.

Наконец, теперь, здесь, в отечестве, я, как и на Западе, существую все в том же своем, так сказать, богоданном качестве литератора. Но — как оказалось, без моей на то вины — литератора маргинального. Я по совести не могу примыкать ни к каким тусовкам, ни к каким культурным литературным «малинам». Новая «игровая» идеология с резким душком коммерции мне чужда совершенно. Так что одиночество никак не меньше, чем было в Западной Европе.

— А там болели ли ностальгией? И продуктивное ли это для поэта чувство?

— Для поэта, очевидно, полезен любой жизненный и духовный опыт. Но ностальгия, как таковая, очевидно, болезнь бездельников или выдумка советского агитпропа. Я вспоминал родину, друзей и дорогие сердцу ландшафты — и слава Богу. Так сейчас тоскую по Венеции или Баварским Альпам. Для стихов — все это только на пользу. Но вот ностальгирующего эмигранта, на чужбине глушащего стопку за стопкой и рвущего на груди рубашку, кажется, придумали совковые деятели культуры, для которых, кстати, именно загранкомандировка была главной сверхидеей их проститутской жизнедеятельности.

— Говорят,что поэт сам «инсценирует» свою биографию и таким образом пользуется ею как наиболее хорошо знакомым материалом для творчества. Так ли это? Правда ли, что поэтическая жизнь только «подстрочник» для хорошего перевода в творчество?

— Честно сказать, не люблю «демонических» литераторов, которые выжимают из своего «демона» соки для творчества. Жизнь как игра, даже порою игра смертельная — в поисках литературного материала, такая жизнь не по мне. Ведь в этом есть своего рода расчетливость, а для расчетливости уже слишком я экспансивен. Но, конечно, по слову Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда». И жизненная коллизия, роман, даже адюльтер — могут или по свежим следам, или через годы, даже десятилетия — вдруг вылиться в лирический текст.

— Ваше возвращение в Россию стало ли «питательным бульоном» для творческого процесса?

— В конце прошлого года у меня вышла поэтическая книжка «Заколдованный дом» — это своего рода дневник настроения «возвращенца». Вначале — в 90-м, в 91-м — несмотря на разруху, я уповал на моральное воскрешение нашего общества после коммунистической эры, на возрождение духа, которое в свою очередь повлечет за собою и медленное выздоровление социума в целом. Надоело говорить, что упертые в «монетаризм» реформаторы не знали ни жизни, увы, ни «этой страны», ни народа. Объявленная «по свистку» свобода обернулась нравственным и экономическим беспределом. Сотни тысяч русских были брошены на произвол судьбы в националистической атмосфере новых стран ближнего зарубежья. Россия стала не по дням, а по часам криминализироваться, лучшие люди оказались еще бесправнее и нищее, чем при коммунистах. Одним словом, мой «лирический герой» так опешил, что я года три почти вообще не писал стихов: не было ни нужного словаря, ни соответствующего поэтического тона. Потом стихи вернулись — но уже без прежнего надрывного упования, они стали жестче.

— Согласны ли Вы с Иосифом Бродским, сказавшим, что «ни один народ не заслуживает своей литературы»?

— Ровным счетом наоборот. Мы, литераторы, ведя жизнь несравненно более благополучную, чем основная масса соотечественников, не заслуживаем своего народа, за века исподволь сформировавшего язык и всю среду обитания, где мы «творим». Не надо путать причину со следствием: русская литература — порождение нашего исторического, духовного, социального развития, а никак не наоборот. Каждый наш среднеарифметический соплеменник, соотечественник тянул и тянет лямку несравненно более тяжелую, чем литератор, дар которого заведомо делает его «голубой костью» и ставит в привилегированное положение. Не народ должен быть благодарен литературе, а литература — народу.

— А как насчет того, что «каждый народ заслуживает то правительство, которое имеет»?

— И с этим до конца согласиться трудно. Разумеется, обвал 1917 года, к примеру, произошел не на голом месте: на него десятилетиями работали и освободительная идеология и тупая самодержавная бюрократия, чье «охранительство» носило импотентский характер. И все-таки я не соглашусь даже с Господом Богом, что Россия «заслужила» большевиков. Тут — одна из тайн, катастроф и катаклизмов, для которых даже кощунственно искать логическое объяснение, а тем более, моральное оправдание. Есть в мире нечто, недоступное человеческому разумению. В частности, все, что происходит с Россией в XX веке, — не может быть строго объяснено и тем самым оправдано: количество — по слову Мандельштама — «убитых за дешево» превышает всякое разумение и логическое «примирение».

— Нет ли у Вас зуда написать книгу о своей жизни?

— Дневники, мемуары, письма — мое любимое чтение, которое я уже давно предпочитаю чтению художественной литературы. Пусть некоторые считают это родом культурной некрофилии. Для меня же —проникнуться строем мыслей и ощущений ушедшего человека большая радость, ибо человеческое культурное преемство — лучший залог достойного существования. Сам я уже лет 12 веду дневник: это будет «окаянные дни» последнего десятилетия века, смесь надежды и мизантропии.

— Вы живете в Переделкине, в прошлом — номенклатурном «заповеднике» советских писателей. Как Вам там — уютно? Или там только «существуете», и «дышите» воздухом каких-то иных мест?

— <...> Переделкино ветшает, гибнет. Я ему за приют очень благодарен. Но стихи — как правило — пишу в дороге. Из России — после эмиграции, я больше не выезжал. А внутри езжу много. Провинциальная служивая интеллигенция, краеведы, учителя — это моя «компания». Солженицын, отказываясь от ордена, назвал нынешнее состояние России «предгибельным». Но — «мужайся сердце до конца». И — надежда умирает последней. «В финале столетия — ближе к нулям» хочется верить, что принесенные Россией жертвы все-таки не напрасны.

Беседовала Ирина Пантелей.

[На первую страницу (Home page)]                   [В раздел "Литература"]
Дата обновления информации (Modify date): 06.01.05 13:58